Страница 8 из 15
Однажды и мне захотелось сделать для своего боевого дядьки что-то приятное. Было это летом 1943 года, когда в Могильном остановилась немецкая войсковая часть. Несколько солдат поселились и в нашей хате. Они часто и подолгу куда-то уходили со двора, беззаботно покинувши без присмотра свое оружие. Однажды, проходя через сенцы, я заметил в комнате гранату, и в моей голове неожиданно мелькнула мысль: хорошо бы украсть ее, чтобы после передать дядьке Володе. Убедившись, что немцев нет ни в хате, ни во дворе, я схватил ту гранату и быстренько помчался с нею на огород. Там спрятал ее между густыми стеблями бульбы и, как ни в чем ни бывало, вернулся в дом.
Назавтра немцы собрались продолжить свой поход и начали готовиться в дорогу. И тут обнаружили пропажу. Сначала они громко и злобно горготали между собой, а после стали расспрашивать про гранату мать и моих старших брата и сестер. Разумеется, те ничего не знали. Видя, как чужестранцы все больше злятся и угрожают моим родным, я не на шутку испугался. Особенно страшно стало, когда германец наставил дуло винтовки прямо в грудь мамы. Мать упала перед ним на колени, божилась, что мы ни в чем не виноваты, и просила пощады. Видать, немцы поверили женщине, ибо через несколько минут оставили нас в покое и молча вышли с нашего двора.
Подождав, пока незваные гости покинут Могильное, я признался маме в своем проступке. Не сказавши ни слова, она больно огрела меня по уху и тут же велела принести с огорода гранату и отдать ей. Затем перепрятала ее в другое, на ее взгляд, более надежное место, а после передала Володе, как только он в очередной раз приехал к нам. Узнав, каким образом очутилась у нас немецкая граната, дядька не стал меня хвалить. Наоборот, он сильно рассердился и сказал, что таким своим необдуманным поступком я мог погубить не только самого себя, но и всех своих родных. «Вам здорово повезло, – заключил дядька, – что это были не эсэсовцы. Иначе беды не удалось бы избежать».
Наказав меня за опасный акт, мать позволяла себе не менее рискованные действия. В частности, довольно легко откликалась на просьбы партизан съездить в Узду, Негорелое или Столбцы, чтобы, поторговав нехитрым своим товаром на рынке, привезти оттуда лекарства, перевязочные материалы и другие нужные лесным бойцам вещи. Случалось, что под слоем соломы привозила и оружие, а однажды едва не попалась с таким грузом. К счастью, патруль не заглянул под лежащие на дне воза доски.
Ко второй половине 1943-го года движение партизан набрало уже значительную мощь и наша деревня оказалась практически под их полным контролем. Даже комендант был партизанский. Принудительные поборы прекратились. Местное население и так помогало командованию в обеспечении его бойцов продуктами питания.
Нашим «шефом» стал партизанский отряд имени Кутузова. Незадолго до освобождения Узденщины от немецко-фашистских захватчиков он помог спасти наших коров от попытки насильственного угона лесными грабителями, тоже называвшими себя партизанами. В двух километрах от Могильного кутузовцы устроили им засаду. Как только партизаны-грабители оказались в «мешку». им было приказано немедленно повернуть стадо назад. Иначе будет открыт огонь на поражение. Пришлось подчиниться.
Партизан, убитых немцами или полицаями, я видел неоднократно. Впервые это случилось в конце 1942 года. Тогда в Могильное привезли тела трех местных хлопцев, погибших в Лавском бою. А весной 1944 года довелось стать непосредственным свидетелем гибели партизана.
Тем весенним днем он бежал откуда-то из-под Узды, а за ним гнались несколько полицейских. Они отрезали ему все пути отхода, оставив только один – через Неман. Не раздумывая, партизан бросился в воду и поплыл к нашему берегу. Преследователи стали по нему стрелять.
Положение беглеца было чрезвычайно сложным, если не сказать вообще безнадежным. Река в том месте (возле Люкляновой бухты) довольно широкая и глубокая, и быстро переправиться через нее было практически невозможно. Особенно с учетом того, что партизан плыл в одежде и обуви, которые с каждой минутой все больше набирали в себя воды и тормозили движение. Целиться в него полицаям с противоположного берега было проще простого.
Тем не менее пловцу относительно долго удавалось оставаться невредимым. Большинство пуль чиркало об воду довольно далеко от его головы. Словно полицаи намеренно старались стрелять мимо и только один из них вел прицельный огонь. Пули, что вылетали из дула его винтовки, с каждым разом падали в воду все ближе к цели.
Услышав стрельбу, к месту трагедии побежали находившиеся на тот момент в селе партизаны, а следом за ними женщины. Первые пытались сразу же открыть огонь по полицаям, чтобы выручить своего товарища из беды. Но женщины не дали им это сделать, зная, чем это кончится для деревни. Рассчитаться за убитых своих помощников непременно придет карательный отряд. Партизанам ничего не оставалось, как только наблюдать за трагедией и надеяться на Бога. Но чуда не произошло. Когда до берега оставалось каких-нибудь пять-шесть метров, голова пловца сильно вздрогнула, а рука, поднятая вверх для очередного гребка, безвольно опустилась на воду. Сразу после этого он стал уходить на дно.
Полицейские постояли еще несколько минут на берегу, чтобы убедиться в гибели подстреленного, а затем не спеша двинулись в сторону Замостья. Как только они скрылись из вида, партизаны разделились на две группы. Одна из них на лодке переправилась на противоположный берег и быстро пошла в том же направлении, что и полицаи. Остальные вместе с местными мужчинами начали с помощью крючьев искать на дне речки тело убитого друга. Обнаружили его довольно скоро и вытащили на берег. Как мне хорошо помнится, пуля попала партизану в затылок и вышла в лобовой части лица, недалеко от глаза. Похоронили его на нашем кладбище.
Как после рассказывали, полицаи-убийцы все-таки попали в партизанскую засаду. В коротком бою был смертельно ранен именно тот из них, кто застрелил патриота. Разрывная пуля попала ему в живот и он остался умирать на дороге с вывалившимися наружу кишками. «Собаке собачья смерть!» – сказали партизаны на прощанье.
Какой бы мрачной и многотрудной ни была немецко-фашистская оккупация, она не мешала молодежи оставаться верной самой себе. Как и в мирные довоенные годы, юноши и девчата встречались, влюблялись, ловили любой благоприятный момент. Когда в село на несколько дней заходил партизанский отряд, устраивались веселые вечеринки. А однажды партизаны организовали даже импровизированный концерт, но не успели довести его до конца. Неожиданно нагрянули немцы. Часть населения (и я с ними) ринулась в лес и отсиживалась там, пока незваные визитеры не ушли. Наша семья решила вернуться раньше. В доме нас встретил немец, расспросил, кто такие и где были (мама ответила, что у родственников), а потом, расчувствовавшись при виде детей, начал рассказывать сам. Помнится, что немец неожиданно взял Толю на руки, дал ему конфет, которых тот не видел уже несколько лет, а затем, присев на кресло и держа моего младшего брата на коленях, ласково гладил его по русой головке и, путая немецкие слова с русскими, стал говорить, что у него самого там, в Неметчине, также есть примерно такого же возраста сынок, который вынужден воспитываться без отца, поскольку он, его отец, должен был пойти на войну.
Толя, сидя на коленях у немца, был ни живой, ни мертвый.
С начала немецкой оккупации власти особенно не беспокоили жителей. Подати с селян, безусловно, брались, но не такие большие.
Первыми жестокость нового «немецкого порядка» изведали евреи, которых перед войной в Могильном было немало. В один из осенних дней 1941 года им приказали неотлагательно собираться в неведомую дорогу. С плачем и стоном выносили еврейские семьи из своих хат и грузили на повозки вещи, нажитые за предыдущие годы, садились на них сами и под конвоем немцев и полицаев выезжали из нашей деревни. По этой причине в Могильном стоял такой крик, что мы, дети, не могли усидеть дома, и почти все высыпали на улицу, чтобы поглядеть на этот переполох. Люди разошлись по хатам и успокоились только когда последняя подвода с евреями прокатилась по мосту и исчезла из наших глаз в направлении Узды.