Беллинсгаузен

— Капут? — прошептал ему на ухо Фабиан.

Что есть силы, затылком, Глотов ударил его в подбородок, высвободился и принялся махать руками куда ни попадя. Фабиан вовремя сообразил, что в серьёзной драке затмение злобой приводит к поражению. Тут надо помедлить, действовать размеренно, как делал Юри, — неуловимый и терпеливый контрабандист Балтийского моря. Теперь надо оберегаться от тычков, вконец распалить драчуна и выждать миг точного и хладнокровного удара.

Размазав по лицу грязь и сопли, Глотов сделал прыжок и — наткнулся грудью на голову малявки, будто на торец бревна. Дыхание перехватило снова, он скрючился — и кулак в ухо, отчего в башке загудело, как в колоколе, довершил поединок. Ванифантий упал и от обиды, жалости к себе, стыда перед товарищами неожиданно залился слезами.

Слова «покорен» он не произнёс, да и так было видно, что продолжать драку Глотов больше не сможет. Кто другой на месте Фабиана стал бы ещё и пинать поверженного. Но Фабиан подхватил Глотова под мышки, подтащил к умывальному корыту и стал обмывать ему лицо. Такое поведение вконец оглушило мальчишек. В Корпусе подобного не бывало, никто не знал, как отнестись к поступку. В глубинах детской, ещё не сформировавшейся души у кого-то шевельнулось угрызение совести за гнусный обычай драться ни с того ни с сего. Кто-то жаждал крови, но не своей, а чужой. В ком-то пробудилось сострадание. Не все же были зверьми, но не все и агнцами. Кто-то ведь устанавливал этот обычай и соблюдал его. За него и наказывали не столь сурово, чем за другой поступок. Нет, ещё малы были воспитанники, чтобы понять это и впоследствии больше служить добру, чем злобе и ненависти.

После первого испытания боем Фабиана, а с ним и других новичков, обстригли наголо, помыли в бане, выдали казённое бельё — высокие белые гетры с застёжками, штаны, камзол, сюртук, — и стали они как бы предметом государственным, себе не принадлежащим. Весь их распорядок подчинился барабанному бою.

Бой имел целую науку. Барабан управлял массой людей, как капельмейстер оркестром, капитанский рупор матросами, как пушечные сигналы, слышные в грохоте сражения, звали в атаку, к отступлению, сбору или подходу. Как и в любом деле, находились для барабанного боя умельцы, отменные слухачи, способные передать любое приказание командира в точности и незамедлительно. Барабанный бой подхлёстывал любого, как плётка фельдфебеля или просмолённая кошка боцмана. Каждое его созвучие обозначало ту или иную команду, которую следовало исполнять солдатам, офицерам и иным чинам. И маленькие кадеты, стоявшие у самых истоков воинского сословия, сразу же улавливали оттенки в барабанном бое команд и запоминали на всю жизнь, как «Отче наш».

Виртуоз-барабанщик в Морском корпусе времён Фабиана Беллинсгаузена был гефрейт-капрал Ломов по кличке Дятел. Особливо он гордился, да, видно, и все барабанщики русского флота и армии, тем, что первым барабанщиком был сам Пётр Великий в лейб-гвардии Преображенском полку. Этим как бы приподнималось значение барабанщика, куда определялись лучшие солдаты и унтер-офицеры.

Встав перед стриженым строем «рябчиков», Ломов залихватски расправил ремни, вскинул голову и зычным, ломающимся баском выкрикнул команду:

   — Р-рота! С-смирнова! Ухо товсь!

Кадеты перестали дышать. Насладившись первым впечатлением, он, как фокусник, разбросил по рукам палочки, бывшие в боковом белом чехле, и разом застучал по тугому брюху барабана. Через минуту внезапно оборвал дробь:

   — Это есть первый бой: «Под знамя!» Где бы кто ни был, в каком положении ни находился, здоровый, раненый, хоть на карачках, — стремись к своему знамени.

Выдержав паузу, давая возможность кадетам запомнить и осознать мелодию главного зова, Ломов пояснил значение боя «Честь!», которую выбивают барабанщики при прохождении строя церемониальным маршем перед высокой особой или во время торжества.

После он отбил «На молитву!» и «Сбор!», сигналы: «На развод караулов», «Тревога», «Колонный марш», «Марш скорбный, похоронный», «Повестка», «Зоря». А при объяснении боя «К экзекуции», когда солдата гнали сквозь строй или вели на казнь, несколько опечалился и добавил совсем уж по-душевному:

   — Пореже бы вам слышать такое...

После перерыва он вновь собрал строй, но уже по стойке «вольно», отбил «Марш-поход», как отдают честь караулы, играют на парадах, смотрах и прочих церемониях. Оказалось, и «Марш-походы» бывают разные, и солдат отличать должен, какой полк идёт на параде или в церемониальном марше, а их, полков-то, в одном Петербурге не меньше полусотни.

Называя разновидности того или иного «Марш-похода», Ломов бил и бил в барабан, нисколько не уставая, а как бы с каждым разом ободряясь. В эти моменты он и впрямь походил на дятла, увлечённого своей страдной работой.

   — Естьбой «Армейский», есть «Гренадерский», «Гвардейский», есть и «За военное отличие». Если, к примеру, идёт армейский полк, а барабанщики бьют «Гренадерский бой», то значит, полк сей пожалован этим отличием за храбрость в бою. А ежели вы услышите ещё и марш «За военное отличие», то, стало быть, полк отмечен за храбрость дважды, — прерываясь каждый раз, объяснял гефрейт-капрал.

Под конец он рассказал, что почётный барабанный бой есть полковая награда, подобная серебряным трубам или надписи на гренадерках об отличии в кампании.

Вот такая наука крылась в одной строке экзерциции: «Знать различие барабанных боев», а строк-то в уставе были сотни. И каждую нужно было не только помнить и понимать, но и выполнять её предписания без раздумья. Да и экзерциция была ещё не самой большой армейской премудростью, а лишь первой, довольно простой ступенью на очень длинной лестнице военной профессии.

В классах учить «рябчиков» начинали с арифметики. Кадеты грызли гусиные перья, склоняясь над задачником. Успехи определялись словесно: «отлично», «хорошо», «весьма и очень хорошо», «посредственно», «плохо», «весьма плохо». При двух последних отметках следовали непременные розги.

На склоне лет многие бывшие воспитанники вспоминали жёсткие скамьи, на которых синели тощие мальчишеские зады, и крики под свист вымоченных и распаренных в кипятке прутьев. Будущих морских офицеров не баловали излишествами. Молоко и сливки — это у маменьки дома. Здесь серая булка со сбитнем, чаще просто с кипятком, щи с кусочком говядины, каша считалась лакомством.

Вот к чему приставили десятилетнего Фабиана Готлиба Беллинсгаузена, ещё с синяком под глазом, со смятением в душе от первой беспричинной драки.

Ему протянули руки братья Дурасовы — их было двое, и держались они друг за дружку цепко, как бы понимая, что в одиночку не выплыть в свирепом житейском море. Потом подошёл князь Яшка Путятин, юркий, чернявенький, похожий на цыганёнка. Ушастый и белобрысый Лука Богданович потрепал Фабиана по плечу, проговорил:

   — Худо станет, нас держись...

По-разному сложатся их судьбы, но русскому флоту они не изменят[6].

Учились в основном по иностранным учебникам, поскольку своих, кроме сочинений самого Голенищева-Кутузова, Шишкова и Курганова, пока не было. Упор делали на математику и морские науки, на «словесные» обращали мало внимания. На «словесность» назначили учителей из воспитанников гимназии, существовавшей при Корпусе на положении Золушки, как и на арифметику и начальные сведения по математике.

Положение этих молодых людей из гимназистов было ещё горше, чем кадет или гардемарин, последние всё же происходили из столбовых дворян, а те — из разночинцев. В классах они учились вместе, но были принижены во всём — стол их был хуже кадетского, на них были возложены обязанности приносить к урокам мел, губку, мыть доску, убирать мусор. Вообще держали их в таком положении, которое не могло возбуждать уважение к будущим наставникам, а чтобы его заслужить, требовалось много ума, такта и терпения.

К чести надо сказать, что, несмотря на такие унизительные условия, в числе преподавателей, вышедших из гимназистов, бывали люди весьма достойные, сведущие, оставившие добрую память у своих учеников. К таким, например, относился Иван Васильевич Кузнецов, страдавший дурной наследственной болезнью — запоями, но которого любили все кадеты младших классов и за которого жестоко, уже зимою пострадал Фабиан.

6

Лука Богданович, командуя кораблём «Александр Невский» в Наваринском сражении 20 октября 1827 года, захватит в плен турецкий фрегат. Флаг с него он пожалует родному Корпусу. Император Николай I напишет:

«Для сохранения памятника блистательного мужества российского флота в битве Наваринской ознаменованного, повелеваю турецкий флаг, завоёванный кораблём «Александр Невский», поместить в зале Морского кадетского корпуса. Вид сего флага, напоминая подвиг 7-го линейного экипажа, да возбудит в младых питомцах сего заведения, посвятивших себя морской службе, желание подражать храбрым деяниям, на том же поприще совершенным и ожидаемым от сих юных сынов любезного Отечества нашего при будущем их служении».