Грани

Дом Василия Игнатьевича стоял на другой улице, Михеич повёл прямиком через поле. Василий Игнатьевич, видимо, уже поджидал, так как вышел им навстречу. Высокий крепкий мужчина с чёрными чуть вьющимися волосами и большими прокуренными усами.

Несмотря на грозные усы, глаза светились добродушием.

– Очень, очень рад Вашему приезду, – заговорил Василий Игнатьевич, протягивая руку. – Спасибо Михеич, что привёз и устроил к себе на ночлег.

– Да ничего тут особенного… Мы тут насчёт жилья решили с Марией, если понравилось, так пусть у нас и живёт. А что, школа рядом, наши дети уже выросли, – отозвался Михеич.

– Хорошо, хорошо, спасибо, – ответил за Михаила Василий Игнатьевич, – мы ещё к этому вернёмся.

Михеич, довольный, ушёл; Василий Игнатьевич пригласил Михаила в дом. Первая комната, тоже с русской печью, оказалась большой и светлой.

Дубовый стол на точёных ножках, с высокими резными спинками стулья, буфет тоже с резными украшениями. Сделано добротно, можно сказать, на века, очень хорошим мастером.

Весь угол был завешан образами.

– Богоматерь, – показав на них, пояснил Василий Игнатьевич. – В доме никого, жена на работе в колхозе, мать в огороде, а ребятня с утра умчалась на речку. Так что можно потолковать и здесь. Я вкратце введу Вас в курс дела, потом вместе отправимся в школу к местному начальству, так сказать, представиться.

Михаил согласился, и Василий Игнатьевич повёл свой рассказ неторопливым баском, внимательно следя за собеседником, будто объяснял урок.

Начал он с того, что пять лет назад был вынужден из города перебраться сюда всей семьёй, потому что умер его отец, мать осталась одна, а уезжать отсюда она наотрез отказалась.

Вот и пришлось бросить работу в городе, где по окончании курсов он работал счетоводом в заготконторе. Первое время устроиться здесь было некуда. В своём хозяйстве он мало что понимал, поэтому урожаи были плохие. Жилось туговато, пока не устроился работать в сельсовет секретарём. Когда же образовался колхоз, он с удовольствием передал свою землю и лошадь, в этот колхоз вступила жена. Мать же сказала, что ей и своего огорода хватает, она вступать в колхоз отказалась. А лично с него никакого толку, поэтому он остался в сельсовете. Года три назад в школе на четыре класса осталось всего два учителя. Из района присылать отказались, тогда председатель сельсовета порекомендовал его. Вызвали в район, побеседовали, дали литературу по новой специальности проштудировать, потом устроили что-то вроде экзамена. С тех пор он ведёт первый класс, а в прошлом году, когда ещё и заведующего не стало, ему поручили заведование.

Василий Игнатьевич оказался человеком своеобразным, душой был склонен к определённым занятиям, а остальное не мог, не хотел, да и не любил делать. Зато уж к чему был привязан, делал с исключительной старательностью и добросовестностью. Учился в гимназии, когда закончил, началась война, его забрали на фронт. Вернулся живым и невредимым. Ещё во время учебы у него была способность к чистописанию. Ему не было равных, почерк его был каллиграфическим.

Когда он работал в сельсовете, с каждой бумагой, написанной Василием Игнатьевичем, председатель расставался с большой неохотой, долго любовался буковками и закорючками. Однако положение в школе было безвыходное, и председатель пошёл на жертву, оговорив, правда, что все важные бумаги будет писать Василий Игнатьевич.

Возможно, у председателя теплилась надежда, что Василий Игнатьевич передаст Ключевским детям своё искусство.

Василию Игнатьевичу нравилось учить детей, получалось это у него очень даже неплохо. Оставались довольными заезжие инспектора, вскоре по району пошёл слух о его способностях. Было у Василия Игнатьевича ещё одно увлечение – столярное ремесло, всю мебель себе он смастерил сам. И в чистописании тренировался постоянно, для этого вёл дневник, где описывал каждый свой день ровно на одну страницу. Все остальные занятия, мешавшие его делам, вызывали у него досаду и раздражение. В том числе ему претили обязанности заведующего школой. Именно поэтому так неподдельна была его радость, связанная с прибытием Михаила.

Перейдя к школьной теме, Василий Игнатьевич посетовал, что трудно со всем этим хозяйством ему управляться, никто не помогает, хотя и обещают. Михаилу тут же вспомнились похожие жалобы Марии Антоновны, пусть и в другом масштабе. О коллегах, Викторе Андреевиче Орлове и Нине Васильевне Боровой, Василий Игнатьевич распространяться не стал, он лишь заметил, что дело они своё знают, однако живут далеко, больше положенного их в школе не задержишь.

– Вот такие дела, Михаил Семёнович, – заключил Василий Игнатьевич, – принимайте хозяйство.

Посидели, помолчали. Василий Игнатьевич вдруг засуетился:

– Да что это я сразу о делах, а Вы, может, ещё и не завтракали, так я быстро организую.

Михаил поблагодарил, сказал, что он сыт, и они отправились в школу. Лёгкий ветерок, чуть тронутый ночной прохладой, приятно ласкал лицо. Деревня была совершенно безлюдной.

– Все в поле, – пояснил Василий Игнатьевич, – спешат убрать урожай: хлеба тяжёлые, недавно их ветром и дождём прибило к земле, так что жать трудно. Моя Катерина, возвращаясь, домой, даже поесть не может, валится с ног от усталости. Разве можно в такую пору заставить кого-нибудь ещё и в школе работать?..

Перейдя дорогу, они подошли к школе. Пятистенка с чуть побольше, чем в обычных избах, окнами, высокая завалинка, большие двухстворчатые входные двери, большое крыльцо. Василий Игнатьевич открыл висячий замок, и они попали в довольно просторный коридор. Туда выходили по две двери с каждой стороны и одна в торце коридора. Потрескавшиеся печи с вываливающимися дверцами, широкие щели в полу, перекосившиеся косяки и полумрак. Свет падал в коридор лишь из фрамуг над дверьми, стоял затхлый воздух давно не проветриваемого помещения – всё это говорило о запущенности и отсутствии хозяйского глаза.

В классах плотными рядами стояли изрезанные ножами разваливающиеся парты, маленькая тумбочка, табурет, висячая доска – вот и вся обстановка. С почерневших брёвен стен торчала конопатка, дощатый потолок был весь в копоти, похоже, печи дымили – всё это не создавало уюта, что постороннему сильно бросалось в глаза. Однако сия картина нисколько не смущала Василия Игнатьевича, он, видимо, уже привык.

– У нас четыре классных помещения, учительская – прямо по коридору, – сообщил Василий Игнатьевич, – ещё есть сарай и уборная, – добавил он.

Вид учительской оказался не лучше: в отгороженной от коридора комнате стоял грубо остроганный красный шкаф, два столика, четыре табурета, на стене висела карта полушарий.

– Здесь зимой, конечно, ноги мёрзнут, – невесело сообщил Василий Игнатьевич, – печки-то нет, из коридора обогреваемся, а в переменку как начнут тут наружными дверьми хлопать, так холод по ногам и идёт. Бывает, зимой одетыми сидим, видали, сколько щелей, разве натопишься? Вот и учителя, насмотревшись на эту жизнь, особо тут не задерживаются, – заключил Василий Игнатьевич и вопросительно взглянул на Михаила: надолго ли тот приехал?

Самого Василия Игнатьевича неустроенность и недостатки в школе мало трогали, он всё это переносил как должное, как неизбежность.

Всё ж условия для занятий, какие-никакие были, четыре урока пролетали быстро.

А дальше начиналась его обычная жизнь: дневник, чистописание, мастерская в кладовке да столярное ремесло с токарным станком, инструментами для выпиливания и резьбы по дереву. Вся его жизнь крутилась вокруг этих увлечений, поэтому семьёй он обзавёлся поздно. Когда жил в городе, каждое лето приезжал к родителям погостить. Мать что только ни делала, чтобы познакомить его с какой-нибудь девушкой и женить, но каждый раз он ускользал и возвращался назад в город холостым. Однако один из приездов стал для него судьбоносным…