Страница 22 из 32
Немногочисленные посетители, в том числе и дети, сдержанно перебрасывались словами и щебетали. Воздух был насыщен пряными ароматами, вызывающими аппетит.
Под стопку русской водки я с удовольствием съел великолепный борщ с пампушками по-белорусски, сочную свиную отбивную с картофелем фри и, как истый джентльмен, не торопясь выкурил сигарету, попивая из чашки натуральный кофе, подливая его из кофейника.
Через час в благодушном настроении я вышел наружу. Первый этаж изучил досконально, а на второй меня не пустили – там находились служебные помещения.
Вскоре диктор на русском и английском языках пригласил отъезжающих в таможенный зал. Люди, сидящие на скамейках, оживились, И я вместе с потоком, вошёл в огромное, в пол – стадиона помещение с тремя длиннющими, окованными дюралем столами, за каждым из которых стояли таможенные досмотрщики в форменной одежде и при фуражках. Меня удивило, что среди них была и женщина.
Пассажиры ставили багаж на столы и клали рядом таможенные декларации. Я последовал их примеру, а в декларации честно признался, что бриллиантов с собой не везу, и вещей для передачи третьим лицам у меня нет.
Худой и длинный, как жердь, чиновник, в большущих, как иллюминаторы, очках ходил по ту сторону барьера и спонтанно и неторопливо выбирал жертву для досмотра. Меня он демонстративно не замечал, два или три раза продефилировав мимо.
Боковым зрением я заметил на втором этаже на балконе невзрачного человечка в гражданской одежде. Облокотившись на перила, он внимательно отслеживал, снимая, словно скрытой камерой, ситуацию в зале и психологический настрой разношерстной публики. Так мне, во всяком случае, показалось. И от мысли, что в каждом из пассажиров он видит потенциального контрабандиста, стало унизительно и от того противно.
Жердь в очках, соизволила, наконец, удостоить и меня своим вниманием. Равнодушно обшарив бесцветными глазами видимую часть моего тела и не притронувшись к выставленным напоказ вещам, он шлёпнул печатью по декларации и вальяжной походкой удалился вон. Догадался, гад, что в первый раз пересекаю границу и от того являюсь самым послушным исполнителем таможенных правил.
Без лишних вопросов я сдёрнул сумку со стойки и устремился к выходу на перрон.
В жёстком купе, куда я вскоре добрался, не хватало только меня. Двое из попутчиков были моими ровесниками, а третий новенький – крепыш ниже среднего роста и с квадратной челюстью – выглядел посолидней.
– О, авиация, – приветствовал он на правах непризнанного лидера, – забрасывай свою поклажу наверх и присаживайся к столу. Тяпнем посошок на дорожку.
Чемодан, оставленный в купе, был на месте.
У окна на расстеленной газетке уже стояла бутылка водки в окружении крупно нарезанной копчёной сельди и горкой хлеба.
– Здорово! – восхитился я, обнажив все тридцать два зуба. – Как в поговорке: с корабля – на бал. А если патруль?
– Тю, – с пренебрежением поморщился мой собеседник, – ему всё это до лампочки. В нашем поезде безобразий никогда не нарушают и водку не пьянствуют.
В проёме двери появился пограничник в безупречно выглаженной форме и со строгим, беспристрастным, как на светском приёме, лицом. Сзади, словно прикрытие, высилась дюжая фигура сержанта. Офицер неодобрительно покосился на выставленную, словно напоказ, бутылку и поджал губы:
– Прошу предъявить паспорта и вещи для проверки, – лаконично предложил он и застыл в позе ожидания.
Я молча протянул ему служебную синюю книжку, новенькую, ещё пахнущую типографской краской, он вложил её в стопку других и удалился. На багаж даже не взглянул.
Молодые ребята оказались танкистами и служили в Колобжеге, а скуластый был вертолётчиком и ехал в Легницу, где располагался штаб Северной группы войск. Документы вскоре вернули, и мы тронулись в путь.
До самой границы вдоль неторопливо движущего состава, словно в почётном карауле, стояли вооружённые пограничники, завистливо провожая нас глазами. Проплыла мимо контрольная пограничная полоса, неширокая речка Буг, и я вдруг оказался за рубежом моей Родины. Надо же, какая она узенькая.
В Тирасполе, приграничном польском городке, казалось сплошь накрытом островерхими черепичными крышами, процедура сличения паспортных данных с оригиналом повторилась. На этот раз в вагонах хозяйничали в серой, мышиного цвета форме, пограничники и жуликоватые, с бегающими глазками, таможенные власти.
Наши чемоданы не шерстили, а вот в соседнем купе пристали к даме и вывернули её баулы наизнанку. Нашли ли у неё что – то криминальное, не знаю, но пригласили к себе в контору, и только через час женщина вернулась, покрасневшая, возмущённая и злая, как мегера.
Наконец, официальная часть закончилась ( всё когда – то приходит к концу) и поезд, свистнув на прощанье фальцетом, устремился в глубинные территории чужой страны.
По вагонам вереницей потянулись польские коммивояжёры, предлагая нехитрую, но броскую бижутерию, карты с полуобнажёнными женщинами и откровенную порнуху.
Я с любопытством рассматривал необычный товар, но ничего не купил, поскольку в карманах не имелось ни одного злотого.
– Можливе панове маён цось до спшеданья? – явно шипя, пытал нас тощий, как сушёный лещ, поляк. – Не? А пенёнзы? Тэж не ма? Пше прашам…
Он исчез, как приведение, а старшой, пропустив очередную порцию водяры, презрительно произнёс:
– Эти барыги скупают всё. Предложи атомную бомбу – не откажутся. Торгуют поголовно. Не держава, а рынок какой – то. Ну что, старлей, так и не пригубишь рюмашечку? Нет? Ну и фиг с тобой, нам больше достанется.
Лёжа на верхней полке, я думал о завтрашнем дне. Дело в том, что меня направили именно туда, откуда взяли – в вертолётные войска. И пусть работа на вертушках у меня ладилась, но хотелось вернуться в истребительную авиацию. А это всецело зависело от начальника отдела кадров. И от того, сумею ли я его убедить, что на истребителях буду много полезней, зависит моя судьба.
В Легницу поезд прибыл по расписанию ранним утром. Город уже не спал, и у вокзальной площади дежурили, встречающие приезжих, машины. Стоял и автобус до штаба армии, про который мне подсказали патрульные.
Серые однообразные дома под островерхими красными крышами растворялись друг в друге, и только высоченное здание кирхи в центре с позеленевшим от времени шпилем обращало на себя внимание.
Когда – то эта земля принадлежала Германии, и город назывался Лигнитц, но после войны новые хозяева подкорректировали труднопроизносимое слово на свой манер с ударением на последнем слоге.
Оставив вещи на пропускном пункте, я вошёл в здание штаба и отыскал на втором этаже кабинет начальника отдела кадров. За дверью, за широким, как футбольное поле, столом, из – за бумаг еле просматривался подполковник неопределённой национальности, но явно не русский.
– Сахады, лэйтэнант, садысь, – пригласил он меня с явно выраженным грузинским акцентом. – Ми ознакомились с вашим личным делом, и рэшили удовлетворить вашу просьбу. Вы направляетесь в вертолётный отдэлный полк на должность лётчика – штурмана. Получайте прэдписание и отправляйтэс. Тэм более, что част дислоцируэтся здесь же.
Вот как! Без меня – меня женили. Приговор окончательный, и обжалованию не подлежит? Но ведь даже обвиняемому дают последнее слово.
– Я закончил истребительное училище, товарищ подполковник. С отличием закончил. Хотелось бы вернуться на самолёты, – неуверенно заговорил я, и увидел, как у собеседника густые широкие брови с удивлением взметнулись вверх.
– Ваши лётные навыки давно утрачены, лэйтенант. Эсли вы нэ согласны с нашим предложэнием – отправим обратно. Ходи на коридор – думай.
Вот и весь разговор. А я – то возмечтал по простоте душевной, что сумею уговорить и не такого чурку, как этот барбос.
Ультиматум, предъявленный мне, был жёстким и неоспоримым. Все козыри – на руках противника, и позиция у него – выше некуда. Писать против ветра – себя обгадить. Придётся соглашаться. В конце концов, отступление – это ещё не проигрыш в войне, всего лишь манёвр для достижения победы.