Сорок пять. Часть вторая, третья

– Вы должны знать это лучше всякого другого, любезный кардинал, – вы так образованны!

– Ваше величество, вы очень милостивы ко мне! – отвечал кардинал с поклоном.

– Теперь, – попросил король после минутного молчания, – объясните мне, почему римского льва, при всей его кровожадности, никогда не беспокоили его враги?

– Государь, я отвечу вашему величеству словами самого Плутарха.

– Отвечайте, господин де Жуайез, отвечайте.

– Карбон, заклятый враг Суллы, часто говорил: «Мне приходится сражаться одновременно со львом и лисицей, которые живут в душе Суллы. Но лисица для меня гораздо опаснее».

– А-а… – Генрих задумался. – Лисица опаснее?

– По словам Плутарха, государь.

– Плутарх прав. Кстати о сражениях: получили ли вы известия от своего брата?

– От какого? Ваше величество знает – их четверо.

– От герцога д’Арка, от моего друга, разумеется.

– Нет еще, государь, не получал.

– Если бы только герцог Анжуйский, который до сих пор искусно разыгрывал роль лисицы, сумел сыграть и роль льва! – прибавил король.

Кардинал молчал: на этот раз Плутарх не мог помочь ему. Он, как хитрый придворный, боялся доставить неприятность королю, отзываясь хорошо о герцоге Анжуйском.

Генрих, видя, что кардинал безмолвен, вернулся к своим битвам с Мистером Лоу. Потом, сделав знак кардиналу остаться, встал, сменил обычную одежду на роскошную и перешел в свой кабинет, где его ожидал весь двор.

Придворные, как горцы, одарены особым свойством – предчувствовать приближение и конец бури: никто еще не видел и не слышал короля, а между тем все были настроены сообразно с обстоятельствами.

Обе королевы были, видимо, обеспокоены. Екатерина, бледная и тоскливая, расточала поклоны и говорила отрывисто и резко. Луиза де Водемон ничего не видела и не слышала. В иные минуты молодая женщина была близка к помешательству.

Король вошел. Все заметили живость его глаз и прекрасный цвет лица – он явно пребывал в хорошем расположении духа, что произвело на мрачные лица придворных действие, подобное тому, какое солнечный луч производит на пожелтевшие осенние листья. В ту же минуту все покрылось позолотой и пурпуром и засияло.

Генрих поцеловал руки матери и жены с такой галантностью, будто был только еще герцогом Анжуйским; наговорил множество комплиментов дамам, которые отвыкли уже от такой благосклонности, и даже сам предложил им сушеных плодов.

– Все боялись за ваше здоровье, сын мой. – Екатерина смотрела на короля с особенным вниманием, как бы стараясь увериться, что этот цвет лица не от румян, а это настроение не притворство.

– И все ошиблись, государыня, – отвечал король, – я никогда не чувствовал себя здоровее.

– Какому счастливому случаю, – спросила Екатерина с плохо скрываемым беспокойством, – обязаны вы этим улучшением здоровья?

– Тому, что много смеялся, – отвечал король.

Придворные переглянулись с удивлением, будто король сказал какую-то нелепость.

– Много смеялись? Вы можете много смеяться? Это доказывает, что вы счастливы. – Екатерина сохраняла свою строгую мину. – А что стало поводом для такого веселья?

– Надо вам сказать, матушка, что вчера вечером я ездил в Венсенский лес.

– Я знала это.

– А, вы знали?

– Да, сын мой, все, что вас касается, занимает меня; полагаю, что этим я не сказала вам ничего нового.

– Итак, я ездил в Венсенский лес; на обратном пути мои факельщики вдруг доносят мне, что на дороге сверкают мушкеты неприятельской армии.

– Неприятельская армия на Венсенской дороге?

– Да, матушка.

– Где же именно?

– Напротив пруда монастыря якобинцев, возле дома нашей доброй кузины.

– Возле дома герцогини де Монпансье? – вскрикнула Луиза де Водемон.

– Именно, возле Бель-Эзба. Я храбро приблизился, чтобы сразиться, и увидел…

– О боже мой, продолжайте, государь! – не выдержала королева – она и вправду встревожилась.

Екатерина ждала с тоской, но ни словом, ни жестом не обнаружила нетерпения.

– Я увидел целое аббатство монахов, которые отдали мне честь оружием, бывшим у них в руках, и притом с самыми воинственными восклицаниями.

Кардинал де Жуайез захохотал. Весь двор поспешил сделать то же.

– О! – воскликнул король. – Смейтесь, смейтесь – об этом долго еще будут говорить! У меня во Франции десять тысяч монахов, и в случае нужды я сделаю из них десять тысяч мушкетеров. Тогда я выпрошу у его наихристианнейшего величества особую должность – командира постриженных мушкетеров – и отдам ее вам, господин кардинал.

– Государь, я принимаю ее. Всякая служба у вас, государь, для меня приятна.

Во время разговора короля с кардиналом дамы, соблюдая этикет того времени, встали одна за другой и, поклонившись королю, оставили кабинет. Королева со своими фрейлинами последовала за ними. Одна королева-мать осталась: в необузданной радости Генриха она увидела тайну, которую ей хотелось разгадать.

– Ах, кардинал, – обратился вдруг король к прелату, который, видя желание королевы говорить с королем, приготовился уйти, – кстати, что сделалось с братом вашим, дю Бушажем?

– Не знаю, государь.

– Как – не знаете?

– Я почти не вижу его или, лучше сказать, вовсе не вижу.

– Я здесь, государь! – раздался из глубины кабинета тихий и печальный голос.

– Э, да вот он! – обрадовался Генрих. – Подойдите сюда, граф!

Молодой человек повиновался.

– Вы ли это? – Король воззрился на него с удивлением. – Клянусь честью, всякий скажет, что это не вы, а ваша тень!

– Государь, он много занимается… – пробормотал кардинал, сам изумленный переменой, произошедшей с братом всего за неделю. Дю Бушаж был бледен, как восковая статуя; шелк и кружево платья едва скрывали его худобу и истощение.

– Подойдите, молодой человек, поближе… вот так, – позвал король. – Благодарю вас, кардинал, за цитаты из Плутарха. В подобных случаях обещаю обращаться только к вам.

Кардинал понял, что король хочет остаться наедине с дю Бушажем, и удалился. Генрих обратил свой взор на мать, которая стояла неподвижно. В кабинете оставались только Екатерина, д’Эпернон, рассыпавшийся перед ней в любезностях, и дю Бушаж. У двери стоял Луаньяк, полупридворный-полусолдат, не обращая ни на что особенного внимания. Король сел и начал беседу с приблизившимся к нему дю Бушажем:

– Граф, зачем вы скрываетесь позади дам? Разве вы не знаете, что нам всегда приятно вас видеть?

– Государь, я не умею выразить всей моей благодарности. – Молодой человек почтительно поклонился.

– Итак, любезный граф, почему вас не видно больше в Лувре? Я жаловался на вас вашему брату, кардиналу, который своей ученостью превзошел мои ожидания.

– Если вы, ваше величество, не видели меня, так это потому, что не изволили никогда взглянуть в отдаленную часть этого кабинета. Всякий день я стою там в минуту вашего выхода. Я все так же присутствую при пробуждении вашего величества и почтительно приветствую вас, когда вы возвращаетесь из совета. Я не пропустил ни одного дня и никогда не пропущу, пока буду в состоянии ходить. Эта обязанность для меня священна.

– И это тебя так печалит? – дружески пошутил Генрих.

– О! Ваше величество не может так думать!

– Нет, ты и твой брат – вы оба любите меня.

– Государь!

– И я люблю вас. Кстати, знаешь ты, что я получил от твоего бедного брата письмо из Дьеппа?

– Нет, государь, я не знал.

– Но ты не знал также, что ему очень не хотелось ехать?

– Он признался мне, что с печалью покидает Париж.

– Да, но знаешь ли, что он мне сказал? Он сказал, что есть человек, который страдал бы гораздо сильнее, и что ты умер бы, если бы тебя услали куда-нибудь из Парижа.

– Может быть, государь.

– Он мне сказал также: «Когда он не сердится, он со мной откровенен». Он сказал, что ты даже ослушался бы меня. Может ли это быть?

– Ваше величество, вы вправе подумать, что я скорее умру, чем решусь не повиноваться.