Страница 18 из 19
– Но если бы ты не умер с горя от приказания ехать из Парижа?
– Государь, я не знаю, что для меня страшнее – смерть или ослушание. Однако, – прибавил молодой человек, наклоняя свое бледное чело, чтобы скрыть замешательство, – я бы ослушался.
Король, скрестив руки, смотрел на Жуайеза:
– А ты не помешался немножко, мой бедный граф?
Молодой человек печально улыбнулся:
– О государь, я помешан вполне, и вы, ваше величество, напрасно смягчаете выражения.
– Так это правда, мой друг?
Жуайез подавил вздох.
– Расскажи-ка мне.
Молодой человек дошел до такого героизма, что улыбнулся:
– Такой великий государь, как вы, не захочет унизиться до выслушивания подобных объяснений.
– Напротив, напротив, расскажи, это развлечет меня.
– Государь, – отвечал молодой человек с гордостью, – вы ошибаетесь. Я должен сказать вашему величеству, что в моих страданиях нет ничего, что могло бы развлечь благородное сердце.
Король взял руку молодого человека.
– Ну, ну, не сердись, дю Бушаж, ты знаешь, что и король твой испытал горести несчастной любви.
– Знаю, государь.
– Итак, я могу сочувствовать тебе.
– Со стороны короля это слишком великодушно.
– Нисколько! Выслушай: надо мной, кроме Бога, нет никого, и, когда я страдаю, мне помочь никто, кроме Бога, не в состоянии. Но ты… тебе могу помочь я…
– Государь!..
– И в заключение, – продолжал Генрих с грустью и нежностью, – ты можешь надеяться увидеть конец своего несчастья.
Молодой человек покачал головой в знак сомнения.
– Дю Бушаж, – настаивал Генрих, – клянусь честью, ты будешь счастлив, или я перестану называться королем Франции!
– Я – счастлив? Увы, государь, это невозможно, – возразил молодой человек с невыразимо горькой улыбкой.
– Почему же?
– Потому, что мое счастье не зависит от людей.
– Дю Бушаж, – не отставал король, – брат ваш, уезжая, оставил вас мне как другу. Если вы не советуетесь насчет своих дел ни с мудростью своего отца, ни с познаниями вашего брата-кардинала, я хочу заменить вам старшего брата. Будьте же доверчивы: от всего, исключая смерть, моя власть и мое расположение к вам найдут лекарство.
– Государь, – отвечал молодой человек, падая перед королем на колени, – не смущайте меня, выражая ко мне расположение, на которое я не могу отвечать. Мое несчастье неизлечимо, потому что составляет мою единственную радость.
– Дю Бушаж, вы сумасшедший, вы убьете себя этими химерами – я говорю вам это!
– Я сам это знаю, государь, – спокойно отвечал молодой человек.
– Но, наконец, – в голосе короля послышалось некоторое нетерпение, – женитьба это, что ли?
– Государь, я хочу снискать любовь. Вы видите, что никто не может доставить мне этого счастья. Я один должен добиться ее, и добиться сам.
– К чему же отчаиваться?
– Потому, что я чувствую невозможность этого счастья.
– Испытай, дитя мое. Ты богат, молод, хорош собой. Какая женщина может противиться тройному воздействию красоты, любви и молодости? Таких женщин нет, дю Бушаж, и не может быть.
– Сколько людей благословляли бы ваше величество за чрезвычайное снисхождение и благосклонность, которые вы выказываете мне!
– Итак, ты принимаешь? Хорошо! Не говори ничего, если тебе хочется скрытничать. Я соберу сведения, прикажу сделать розыски. Ты знаешь, что я сделал для твоего брата, – то же сделаю и для тебя. Сто тысяч экю не остановят меня.
Дю Бушаж схватил руку короля и прижал ее к губам.
– Если вы, ваше величество, потребуете когда-нибудь моей крови – я пролью ее до последней капли, чтобы доказать, сколь я признателен вам за покровительство, от которого теперь отказываюсь.
Генрих III отвернулся от него с досадой и со словами:
– Решительно, эти Жуайезы упрямее даже Валуа. Вот один из них – всякий день показывает свое бледное лицо и глаза, окруженные черными кругами, и бог знает из-за чего столько мучений! Хорош будет мой двор, если у всех будут такие унылые лица!
– О государь! Не беспокойтесь! Лихорадочный румянец скоро заиграет на моих щеках! Все, видя мою улыбку, подумают, что я счастливейший из людей!
– Да, но я-то знаю, что это не так, жалкий упрямец, и это будет меня печалить.
– Ваше величество позволит мне удалиться?
– Да, да, дитя мое, ступай и будь мужчиной.
Молодой человек поцеловал руку короля, отдал почтительный поклон королеве-матери, гордо миновал д’Эпернона, который ему не поклонился, и оставил кабинет.
Едва он переступил порог, как король крикнул:
– Заприте двери, Намбю!
Швейцарец, которому отдан был этот приказ, объявил в передних, что король более не принимает. Тогда король подошел к герцогу д’Эпернону и ударил его по плечу.
– Ла Валетт, сегодня вечером ты прикажешь раздать твоим Сорока пяти денежную награду и распустишь на целые сутки! Я хочу, чтобы они повеселились. Они спасли меня, как белая лошадь спасла Суллу.
– Спасли? – повторила Екатерина с удивлением.
– Да, матушка. Спросите у д’Эпернона!
– Я спрашиваю вас – это, я думаю, лучше.
– Если так, то выслушайте. Наша любезная кузина, сестра вашего друга господина де Гиза… О, не отпирайтесь, это ваш друг.
Екатерина улыбнулась, и улыбка эта как будто говорила: «Он не поймет никогда». Король видел эту улыбку, он сжал губы и продолжал:
– Сестра вашего друга де Гиза приготовила мне вчера засаду.
– Засаду?
– Да, вчера меня едва не схватили и, может быть, убили бы.
– Кто же, герцог де Гиз?
– Вы не верите?
– Признаюсь, не верю.
– Д’Эпернон, друг мой, расскажи матушке все происшествие, с начала до конца. Если я буду говорить сам, а она поднимет плечи, вот как теперь, – я рассержусь, а я, клянусь честью, берегу свое здоровье.
И, обращаясь к Екатерине, прибавил:
– Прощайте, матушка. Любите де Гиза сколько вам угодно. Я уже заставил колесовать господина де Сальседа, вы помните!
– Без сомнения.
– Ну, пусть Гизы подражают вам, пусть не забывают этого. – И король, подняв плечи еще выше, чем его мать, ушел в свои комнаты, сопровождаемый Мистером Лоу, которому пришлось бежать, чтобы не отставать от своего короля.
LVII
Красное Перо и Белое Перо
Поговорив о людях, расскажем и о событиях. Было восемь часов вечера, и одинокий, печальный домик Робера Брике темным треугольником вырисовывался на сером небе, предрасположенном более к дождю, чем к ясной погоде.
Этот дом, всем своим видом показывающий, что душа покинула его, был достойным соседом того таинственного дома, о котором мы уже сказали несколько слов и который возвышался прямо напротив. Философы, утверждающие, что именно предметы неодушевленные видят, чувствуют и говорят особенно красноречиво, заметили бы, что эти два дома зевают, глядя друг на друга. Невдалеке раздавался страшный шум меди, смешанный с неясными голосами и визгом, – будто какие-то гномы усердно работали в своей пещере.
Шум привлек молодого человека в фиолетовом токе с красным пером и в сером плаще. Этот красивый кавалер простоял минут десять перед источником шума и медленно, задумчивый, с поникшей головой, возвратился к дому Робера Брике.
Эта малогармоничная симфония слагалась из стука кастрюль, шума меди, криков поваров и господина Фурнишона, хозяина гостиницы «Шпага гордого рыцаря», заботившегося о приготовляемых кушаньях, и визга госпожи Фурнишон, присматривающей за уборкой комнат в башенках.
Молодой человек в фиолетовом токе посматривал на огонь, вдыхал благоухание дичи, вопрошал взглядом оконные занавеси и отходил прочь; потом опять начинал все заново. Однако эта беззаботная на первый взгляд прогулка ни разу не переходила за известную границу – струйку воды, что текла поперек улицы от дома Робера Брике к таинственному дому.
Надо также сообщить, что всякий раз, как молодой человек подходил к этой границе, он видел другого, почти одних с ним лет, в черном токе с белым пером и в фиолетовом плаще.