Страница 28 из 32
Пошел туда, где очнулся, вытянул на постели тело. Видел по пути себя в зеркало: волосы, как чужие, отросли? Лицо худое и тоже, будто ему не принадлежит.
Сел на пол, попробовал подобрать ноги, хребет бы удержать, словно в десяти местах перебитый, так и тянет согнуться или сложиться гармошкой, пустота внутри и снаружи. Нужно заставить себя распрямиться, он спину прямит, а она ломается, вытянулся на полу и сразу почувствовал тянущий холод – был июль, холод неестественный.
Если бы Аланд вернулся, в глаза бы посмотрел, и стало бы легче. Жизнь в теле есть, но с этой жизнью никакой связи. Что его ждёт? Он станет призраком? Маленькие видят призраков. Он будет бродить у того окна, в которое выглядывает его сын. Потом сын повзрослеет и тоже перестанет его замечать, и тогда он рассыплется, призрак его сделается ни к чему. Ей он ничем докучать не будет. Наверное, ночи не спит, выхаживает своего битого Венцеля, а тот лежит героем и удивляется глупости Вебера.
Никогда не войду к ним, пусть делают, что хотят.
Почему так, Аланд? Я должен был смолчать? А ты сам бы смолчал – если бы какой-то пижон так склонился к твоей жене? Ты сам бы не стерпел и не посмотрел, что этот заморыш не выучился драться. Раз он возомнил себя мужчиной, по-мужски пусть и отвечает.
Силы кончаются, Вебер поднялся, пошел туда, где хлеб, вода. Хотел перенести всё к постели, уронил сначала графин – вода по полу, графин вдребезги, и чашку выронил, а чашке хоть бы что – не разбилась. Не с пола же собирать, главное заснуть, тогда силы уйдут во сне. Двадцать семь лет за жизнь цеплялся, и все вдруг выпустил из рук. Идет обратно, лег лицом к стене, куда ни повернись – всюду стена.
«Сыну потом скажут, что я был странный, и потому меня не стало. У Тебя, Господи, есть другие, лишенные странности, понятные хотя бы самим себе, хорошие люди. Они ведут правильные разговоры, поступают разумно, объяснимо, понятно. Но они не расскажут сыну, что счастье у них тоже обыкновенное, как их разговоры, и маленькое, как их чувства. Они никогда не испытывают таких потерь потому что, чтобы потерять огромное счастье, его надо иметь. Мой сын будет обворован и в счастье, и в несчастье. Может быть, самыми таинственными в его жизни будут встречи с призраком, серой тенью в предрассветном сумраке, и это хоть как-то нарушит проклятую обыденность его жизни, ее нормальность, ее бег по кругу. Норма их жизни в непроходимой бессмыслице и отсутствии всего большого и настоящего – того, что не прерывается смертью».
Сил нет, ясно, что он и сотой части пути не пройдет, тело опадет, а он двинется дальше, продолжит свой путь и все-таки к сыну придет. Его любовь никуда не делась, меньше не стала, он все равно понимает, что он по-настоящему счастлив. То, что он потерял, живет в нем, его нет, но то, что в нем было, осталось. Тело может распасться, а любовь – никогда.
Вебер открыл встроенный в стену шкаф – там только шинель, она тяжелая, еле натянул на себя, тогда уж придется натягивать и сапоги, давно уже не «скороходы», а кажется, что они тяжелее, чем были в разгар его «скороходных» тренировок.
Надо направить себя вверх, будто берешь себя за волосы, как барон Мюнхгаузен, над собою повиснуть – тогда сделаешь шаг и все отмеренные тебе шаги. Заперта ли дверь? Нажал до упора ручку вниз – открыто. Сразу пахнуло настоящим холодом, запах – мороза. Вышел на улицу, зачерпнул снег. Тот же плац, те же корпуса, все, как было.
В кузнице Гейнца высоко стучал молоточек о наковальню, затих.
Сумерки. То ли светает, то ли темнеет, на небе ни просвета, затянуто – как замуровано, сплошными серыми облаками.
Дверь кузницы распахнулась, появился Гейнц – Вебера увидел, на лице улыбка, руки распахнул, побежал, обнял осторожно.
– Ну, наконец-то! Я думал ты лет на триста ушел в спячку! Что ты от меня отворачиваешься? Дай обниму, что осталось… Пойдем, сначала чаю выпьем, успеешь навоеваться! Можешь не упираться, а то под мышкой унесу…
Гейнц есть Гейнц, его голос всегда возвращает к жизни.
– Почему снег?
– Потому что январь.
– Почему январь? Было лето…
– Потому что полгода, фенрих. Я уже привыкать начал. Дышишь иногда – и слава Богу, больше уже никто не просит.
– Почему я живой?
– Тебя бы расспросить, я не специалист. Специалисты в отъезде, сам понимаешь. Ко мне пошли, Вебер, домой я тебя пока не пущу, страшный ты.
– Агнес тоже уехала?
– Нет, мы с ней тебя и пеленали. Венцель твой здесь по соседству с тобой тоже Богу душу отдавал, с ним обошлось, и с тобой, думаю, обойдется, давай дальше без героизма.
Он посадил Вебера поближе к огню, снял с горна ковш, заменявший ему чайник, всыпал заварки, прикрыл.
– Вебер, там не было ничего. Венцель, может, и дурак, но ты не умнее. Твоя жена тут была не причем. Твой сын очень болел, так нельзя, мне прямо дохлому тебе хотелось по роже дать, пока Альберт валялся в жару три недели. Ты умирал – и он умирал. Ты думаешь, только ты к нему привязан, он к тебе тоже привязан намертво. Каково было Ане – я молчу, и за что ты всем это устроил? Она тебя любит, пока ты так занят, мы все старались ее отвлечь. А что было в твоей голове? На сына сходи посмотри, вот уж кто в мальчика Кая превратился, смотреть не могу – «папа, папа». А что ему вместо папы предъявишь? С твоим щенком – даже на горшок. В себя приходи – и пойдешь домой, хватит уже. Агнес ни на что не похожа, в госпиталь устроилась, потому что тебя надо чем-то выхаживать. Как тебя кормили – я и смотреть не пытался, она все одна. Аню не пускала, потому что это нельзя было видеть. Попробуй немного поесть, сыр и хлеб, я гостей не ждал. Удивился, что Агнес с утра трубки убрала, она время от времени их меняла – думал, что за новыми поехала, она-то знает, что ты воскрес, это я ничего не чувствую и не понимаю. Сейчас, чай чуть остынет…
– Я там графин разбил и хлеб весь просыпал…
– Какой еще графин? Ты что, не в себе?
– Там стоял графин, я попил, но графин не удержал, и хлеб в деревянной чашке уронил, надо бы там прибрать, а то стекла, вода…
– Какой графин, Вебер? У тебя и через трубки не сразу пошло. Тебя с того света достали, ты не понимаешь? Не было там ничего. Я заходил час назад.
– Там органа нет.
– Потому что он у тебя дома.
– Дома? Мне дворец построили?
– Именно. А ты тут черт знает чем занимался. Дом твой за корпусом Аланда, и дома Абеля, Коха тоже. Венцелю у нас с тобой наверху, где раньше закрытые комнаты были, я туда не ходил никогда. Аланд давно ему сделал комнаты, видимо, сразу его к нам планировал… Аланд всех тут собрать решил, дворцы поставил, а ты? Только себе ничего не отстроил, даже лаборатории Абеля снова восстановил, у самого так две комнаты и остались, им с Агнес хватит.
Вебер медленно отпивал чай, в тело пошло тепло, смотрел на огонь.
– Гейнц, пойдем все-таки уберем стекла с пола. Агнес придет – неудобно…
– Хорошо, сходим, но там нет ничего, Вебер. Опять что ли у Бенедикто гулял?
– Я не видел его. Я ничего не помню, это было как смерть, мне еще не по себе. Ты начал играть?
– Приходится… Клавесин Венцелю почти доделал, пишу, читаю лекции – слава Богу, их не много, с Венцелем приходится много заниматься. Его на другой день после всей вашей заварухи инсульт разбил, он психовал из-за тебя. Как ты мог вообще такое подумать о нем, о своей жене. Хорошо, Гаусгоффер тебя на поруки взял, тебя сразу отпустили, там бы ты в ту же ночь Богу душу отдал. Если бы Венцель не нервничал, все бы обошлось, а его до небес взвинчивало, насколько он не мог тебя понять. Двадцать два года – инсульт. У него рука была парализована, ногу за собой месяц еще волочил. Ты такой молодец, фенрих, что и рассказать нельзя. Агнес его привела в порядок, только рука быстро не восстанавливается. Играет, но ему пришлось поработать, чтобы до прежнего уровня дойти. Его бы в медитацию засадить, а он как черт ладана всего этого боится. Скорей бы Аланд вернулся. Он бы его собрал и тебя бы взгрел, дурака, как следует.