Страница 284 из 291
В тот момент, вспомнив, что в комнате у меня находится Маша, я проклял его за то, что он не дождался понедельника.
- Если вы не возражаете, а впрочем если возражаете - все равно, я бы хотел закончить этот разговор. Продолжим на следующей неделе.
Он снова принялся торопливо извиняться, говорить, что не знал, как преподнести. Дальше я не слушал, повесил трубку и выключил по-моему телефон. Костыль мой стоял тут же, я оторвался от обувной полки и тяжело оперся на него.
Вместо того, чтобы вернуться в комнату к Маше, я прошел на кухню. Света я не включал, вошел в полумрак, отблескивавший на углах стола, холодильника и табуреток всполохами света, проникающими из коридора и окна. Взгляд мой блуждал, обегал бесцельно табуретки, притаившуюся под подоконником батарею, раковину, навесные ящики гарнитура, которые сам я вешал, доставшиеся мне после размена. Я зацепился взглядом за пустой подстаканник, стоящий у раковины. Неужели все это я забуду, оно исчезнет, вымарается из моей памяти, оставив меня пустым, как брошенный кокон? Мне вспомнились детские мысли о смерти, которые долго и слезно переживал я. Что нельзя, невозможно ведь, чтобы раз и все. Эти думы успешно прогоняются, заталкиваются куда-то вглубь, но иногда жизнь внезапно извлекает их на поверхность, напоминает неприятнейшим, ужасающим в обыденности своей способом. Четыре-пять лет.
Я подошел к окну, отдернул тюль и открыл форточку - внутренняя была приоткрыта, так я отворил и внешнюю. Меня обдало холодным зимним духом. Стекло было чистым, я смотрел сквозь двойную раму на вечер, голые деревья и нарезанные сплетением веток клочья многоэтажек, дорог, машин и фонарных столбов. За однообразный этот, родной пейзаж, держался я, цеплялся дрожащим взглядом. Все теперь казалось мне ускользающим, растворяющимся в небытии, проглатываемым наползающей болезнью Альцгеймера. Взгляд мой спустился вниз, к освещенной площадке перед входом в подъезд, которую кругло освещал столб. Я видел козырек подъезда и скамейку, вывезенный контейнер для мусора на полозьях, и сугробы за низким металлическим забором. На улице не было не души словно болезнь моя принялась уже вымарывать, вычищать поле моего обзора.
А в комнате ждала меня едва родившаяся любовь, которую ни малейшего не имел я права теперь отягощать собою.
Маша сидела за монитором, увлекшись каким-то чтением. Она по прежнему обернута была подмышками простыней, с голыми плечами и шеей. Я обошел ее осторожно со спины, поглядывая на впивающиеся в меня соблазнительные ключицы, шею и рассыпанные волосы. Сел на разложенный диван и отложил костыль.
Маша обернулась на меня дружелюбно и снова вернулась к монитору.
- Я тут подумал, - сказал я хрипло. - Идея твоего отца, про Петербургский университет... Наверное стоит рассмотреть ее.
Она бросила на меня быстрый, не видящий еще подвоха взгляд с улыбкой.
- Ты собрался перевестись в Питер? Может, давай уж сразу в Финляндию, чего уж там?
Первым созревшим у меня решением была необходимость избавить Марию от привязанности к неполноценному уже себе. Наверное, когда объяснялся я с нею, монотонно и малосвязно, я повторял аргументы ее отца. Говорил про карьеру, которую в столице, под протекцией соседствующих родителей сделать будет гораздо легче. Хаял себя, в тридцать лет просиживающего в беднеющем ВУЗе, перспективами которого выступает только преподавание и программная поделка. Смотрел я при этом куда-то в пол, на палас, натыкаясь на голые ноги ее, взбегая изредка до уровня груди, под простыней, и снова ретируясь на пол, не решаясь смотреть ей в глаза.
Ожидал я от Маши какой-то эмоции, что станет она возражать, но она только молча слушала, не понимая будто бы, что я говорю. Затем пересела ко мне на диван, совсем близко.
- Подожди-подожди. Ты об этом зачем сейчас? Ты думаешь, что я сомневаюсь в своем решении?
Видел я по глазам ее, что нисколько она в решении своем не сомневается и стыдно даже мне такое предполагать. Но я, изнемогая внутренне, упорно повторял тезисы свои о Санкт-Петербурге, культурной столице, и перспективах тамошних. Теперь уже не приходилось ей сомневаться, что я серьезен, и не испытываю ее.
Она не выдержала:
- Я не понимаю, Боря! Что-то случилось? Ты с кем по телефону говорил? - Маша взяла меня за плечо.
Совершеннейше точно определила она триггер смены моего настроения. Стал я сам себе противен, и жалостлив, и к себе, и к Маше, и к нам вместе. Я закрыл глаза, ухватив себя дрожащими пальцами за переносицу. В горле снова запершило, глаза наполнились влагой, которая предательски сочилась сквозь сомкнутые веки и ресницы.
Не знаю сколько просидел я замеревши. Глупая должно быть была ситуация, особенно для Марии, которая взволнованная, радостная примчалась ко мне и теперь вот расхлебывает кризисы и перепады моего настроения. Все эти долгие минуты она тихо сидела рядом, не отпуская моего плеча и ждала. Наконец сжал я в кулак все, что осталось еще от расквасившегося моего нутра, и сказал ей правду. Вернее ту часть правды, которую можно было рассказать. В остальную и сам-то я не совсем верил.
Про Ильдар Гаязыча и подозрения его. Про симптомы мои, зависания, и провалы памяти. Про болезнь Альцгеймера, что представляет она собою и во что превращает человека, вытирая, удаляя существо его, определенное опытом и воспоминаниями. Про заполненные анкеты и выдавшуюся «счастливую возможность» пройти редчайшую процедуру МРТ, которая и показала наличие у меня деформации в коре головного мозга, крайне напоминающие результаты воздействия амилоидных бляшек. И про четыре максимум года.