Теория квантовых состояний

Стала Маша горячо возражать, что ерунда это и не точно еще ничего, разве можно поставить диагноз по анкетам и фотографиям, убеждать стала меня и себя, что должны мы сражаться, не сдаваться, вся эта прекрасная юношеско-максималистская убежденность. Она называла меня по имени, трясла, обнимала за голову, а я сидел неподвижно, молча, не вдаваясь совсем в смысл сказанного, мысли мои огибали почему-то ее слова. Я любовался сверкающим ее взглядом, удивляясь, чем заслужил внимание такой умной и порядочной девушки, и еще о Кате почему-то вспомнил, защищавшей меня. Размышлял о декорациях Азара и Никанор Никанорыча, которые по большому счету подстроили нашу с Машей встречу, и Альцгеймера, и даже этот мой разговор скорее всего был ими спровоцирован.

- Маша, я буду конечно ходить и проверять все, и исследовать, - сказал я, - у меня теперь в распоряжении весь диагностический центр с завотделением. Но я не имею права и не хочу, чтобы ты связывала себя со мной, чтобы привязывалась еще больше, и гробила карьеру свою, и молодость.

Она молчала, только смотрела распахнутыми своими глазами выворачивающими меня наизнанку.

- Поэтому мы расстанемся. Поэтому тебе надо уезжать, - я словно выносил вердикт, не оставляя лазейки, не подавая виду, что за изгородью сдержанности моей и спокойствия, бушует, кипит омут моих к ней чувств, страха и отчаянья.

Я скорее почувствовал, чем увидел, что глаза ее наполняются слезами.

- Ну почему все так? - вырвалось у нее отчаянным криком.

Маша упала на диван за мою спину и плечи ее задрожали в рыданиях. Это был не тихий плач, это были настоящие рыдания, о которых только читал я или видел в кино. Горечь ее, боль, все собралось в плаче ее, душераздирающих всхлипываниях. Все внутри меня сжалось, и не только эмпатия была тому причиной, отчетливейше понимал я, что искренне желала она остаться, вместе разбираться с невзгодой и диагнозом моим, но не мог я этого допустить. Черт побери, ведь Маша была мне так по душе, так комплиментарна, интересовалась скучным и отрешенным мной, и математикой моей.

Я едва не положил руку ей на спину, чтобы успокоить или хотя бы поддержать. Ладонь моя зависла в нескольких сантиметрах над содрогающимся ее плечом с рассыпавшимися волосами. Нет, нельзя. Будет только хуже. Надо вот так, холодно, без эмоций. Показать, что решение окончательное, спрятать эту лужу из собственных моих слез и неуверенности, которая готова была вот вот прорваться наружу и повалился бы я рядом с Марией, точно так же рыдая.

Я взял костыль и, опершись на него, поднялся. Маша словно почувствовала и зарыдала еще сильнее. Я угрюмо поковылял на кухню. Захотелось мне скрыться, слиться с темными углами, утонуть в ночной улице, которую как и все остальное скоро забуду я. Надеялся я, что уход мой, отсутствие, успокоит Машу или по крайней мере позволит ей смириться с решением моим. Глупость конечно, сбегал я, откровенно сбегал от плачущего, дорогого мне человека.

Я миновал коридор, кухню, уперся и уставился в окно, на те же деревья, на запорошенный козырек подъезда и сугробы. Позади себя слышал я всхлипывания Маши, они хлестали меня, били, укоряли в том, что отказываюсь я от откровенного своего счастья. Глаза мои потяжелели и высохли, лицо стало неподвижной маской и только дрожащие влажные пальцы указывали, что я еще здесь и раздирают меня, рвут на части чувства.

По-моему я ушел в себя на какое-то время, провалился словно бы в сон. Я вздрогнул и обернулся. В комнате по-прежнему горел свет, он протянулся скошенным прямоугольником через пятачок прихожей на входную дверь с вешалкой. Только Машиного голоса я больше не слышал. Я прислушался. Неестественная какая-то, мертвая тишина. Подхватив костыль, я отправился было в комнату, но вместо этого подскочил на месте как ошпаренный, едва не грохнувшись на пол. На табуретке, между столом и холодильником кто-то сидел.

Я отступил ошарашенно к подоконнику и, когда отхлынул первый испуг, начал выхватывать знакомые черты. Под шляпой с полями - круглую голову с пухлыми щеками и подбородком, на дородном теле - балахонистое пальто с жухлым лепестком воротника, и, наконец, косолапо составленные ботинки под раструбами брюк. На ночной кухне сидел Никанор Никанорыч.

- Н-никанор Никанорыч? - на всякий случай спросил я.

- Он самый, Борис Петрович. А я смотрю, задумались вы, не буду, думаю, беспокоить. А вы вдруг ка-ак подпрыгните! - он захихикал противным своим надломленным смехом.

Никанор Никанорыч поднялся кряжисто.

- Не возражаете, если я свет включу? Чего в темноте-то мыкаться?

Я мотнул головой и Никанор Никанорыч бодро прошагал к включателю, зажег свет; потом вышел в коридор, где принялся разоблачаться. Снял шляпу, пальто, повесил на вешалку, разулся, оставшись в серых носках. Присутствие в соседней комнате Маши его нисколько не смущало.

- О, вы не беспокойтесь, - сказал он мне из прихожей. - Барышня забылась сном младенца.

Голос он совсем не понижал, не особенно заботясь о сне младенца. Я увидел как из прихожей он протянулся в комнату и выключил там свет.

- Намучилась с вами, бедняжка, намаялась. Тут только сон поможет, время, - посетовал Никанор Никанорыч, возвращаясь на кухню, - До утра проспит, как убитая.

Он уселся на прежнее место, втиснул дородные телеса свои между холодильником и кухонным столом, облокотившись на последний грузным локтем в пиджаке.