Страница 267 из 291
Маша появилась около шести. Она долго оттаптывалась в коридоре, сбрасывая снег с рифленых подошв своих тяжелых ботинок. В больнице я выдал Маше подробную инструкцию, как до меня добраться, поэтому с дорогой проблем у нее не возникло. Она была чуть смущена, как собственно и я, хотя предыдущие встречи наши, особенно больничные, заметно сгладили углы. Склонны мы были скорее посмеяться над своей стыдливостью, чем по-тургеневски вспыхивать и уходить в себя.
Несмотря на объемную дорожную сумку, Маша забежала по пути в продуктовый. Я не мог вспомнить, когда холодильник мой был настолько наполнен.
Вечер у нас с Машей вышел угловатым, но теплым. Все-таки в первый раз встретились мы тет-а-тет, в ограниченном пространстве; кухонная посиделка в общежитии была не в счет. По некоторой традиции, Маша взялась было хозяйничать на кухне, желая приготовить беспомощному мне еды, а этого вовсе не требовалось - отец здорово позаботился о моем холодильнике. Подопытывалась она о хозяйственных моих нуждах, но я вполне уже освоился с костылями, да и без них, передвигаясь между кухней и залом на одной ноге, по-паучьи цепляясь за дверные косяки и углы мебели.
Закрыв таким образом вопросы вспоможения, мы осели не кухне, где гоняли чаи с вафельным тортиком, и, чтобы скрыть смущение, порывисто подолгу целовались. Поцелуи наши, объятия, были особого свойства, не подталкивали нас к следующему шагу. Скорее растапливали они остатки отчужденности, протягивали между нами важные мостики. Мы долго сидели, прижавшись друг к другу, словно привыкая, я вдыхал притягательную смесь запаха ее духов, волос и шерстяной блузки.
Потом мы переместились в зал, на диван, где я подробно рассказывал Маше о своей семье, об отце. Выходили на лоджию, незастекленную, заваленную по углам припорошенным снегом старьем, за бортом которой полыхали порывы холодного ветра. Шевелились голые кроны, отчего окна домов напротив словно непрерывно загорались и гасли, наводя меня на мысли о героях виденных мною ступеней, которые точно так же когда-то горели, любили, а потом гасли, растворившись и потерявшись в реке времени. Под порывами зябкого ветра мы с Машей жались друг к другу, встречаясь щеками, носами и губами.
Не вдаваясь в излишние подробности, я скажу, что благодаря повисшей между нами хрустальной деликатности, мы устроились спать вместе, но без близости. Я и сам не понял, как могло такое случиться, словно какой-то важной черты не переступили мы, которая и была-то скорее всего лишь в моей голове. Мы целовались, сидели прижавшись, но об этом даже не заговорили. Когда я притушил свет, Маша переоделась в тонкую полупрозрачную пижаму, от которой пришел я в смешанное состояние смущения и возбуждения. Она легла рядом, положила голову мне на плечо, я обнял ее и долго, чутко лежал с открытыми глазами, пока не заснул.
Когда утром мы пили горячущий чай, Маша посмотрела на меня лукаво и спросила:
- А у тебя бывало уже такое, как сегодня? Ну, чтобы спать, но без секса?
Я покачал отрицательно головой и мы оба расхохотались. Потом она пришла ко мне одноногому в своей пижаме целоваться, и рот ее был еще горячий от чая, и на этот раз поцелуи были те самые, после которых сама собой стала задираться и сниматься с нее полупрозрачная лишняя пижама, но все-таки мы спохватились, потому что надо было Маше собираться на вокзал. Пока она переодевалась и складывала вещи, порхая мимо меня веселой птичкой, я сидел на табурете выставив поперек кухни гипс и улыбался.
Мы долго целовались в прихожей, прежде чем все-таки я ее отпустил. Маша пообещала приехать ко мне сразу, как только вернется от родителей. Пижаму она оставила у меня.
Субботу я провел в отличном настроении, праздно шатаясь по квартире, повисая время от времени на костыле, думая о Маше. Я даже вышел на балкон, померз немного, вспоминая ее бархатные щеки и губы. По небу плыли облака, из-за которых выглядывало дружелюбное солнце, озаряя меня, блаженного, и захламленную мою лоджию. Я снова созвонился с мамой.
После обеда я выкроил время и почитал про Отто Хана и Лизу Мейтнер, историю открытия ими расщепления ядра. То немногое, что я нашел, относилось скорее к оценочным суждениям на тему: должны были Лизе дать «нобелевку» или нет. Ну и конечно ни единого упоминания о том, что между Отто и Лизой была связь. Наверняка в библиотеке я смог бы найти более подробные биографические сведения, но они меня уже не интересовали. Отто и Лиза были реальными историческими личностями с той самой биографией, с которой познакомила меня четвертая ступень.
Про Альцгеймера я тоже не нашел много больше, чем в распечатанной статье Ильдар Гаязыча. Ближе к вечеру бросил я поиски и провел час, подбивая свои записи по успеваемости студентов. Часть материалов, из тех, что были у меня в больнице, я выдал уже Олег Палычу, теперь же я основательно подготовился ко вторнику, к встрече с должниками по практическим работам и курсовым. Такие вещи трудно передавались другим преподавателям, особенно если речь шла о студентах с историей. Да я собственно и не хотел этого делать, уверенный, что справлюсь сам.
Я пожалуй пропущу в подробном своем рассказе воскресенье с понедельником, хотя каждый из этих дней был по-своему важен. Отметились они, не в пример предыдущим неделям, да и месяцам, ощущением неестественной идиллии от моей востребованности. В воскресенье приезжал отец с супругой и вышел у нас хороший, дружелюбный вечер. Не то, чтоб заговорили мы по душам, и я примирился со всем, что волокло наше прошлое, но все-таки треснул между нами лед, и без прежней безучастности ужинали мы. В понедельник были Катя с Анатолием и тоже весело посидели мы. Толя весь вечер шутил, Катя над ним подтрунивала, а я больше молчал, но не букой, а эмпатически, слушая, хихикая, в общем, с удовольствием.