Страница 261 из 291
Отложил в конце концов Ильдар Гаязыч мои анкеты и вновь обратился к вороху свежераспечатанных бумаг. Он долго шуршал ими, перекладывал листы, покуда не скомпоновал для меня набор тестов. По правилу, выполнять их требовалось за определенное время, в противном случае ошибки, вызванные расстройством кратковременной памяти, компенсировались возможностью вернуться к заданию позже. Это походило на очень примитивные IQ-тесты: отыскивание символов, поиск похожих картинок, поиск скрытых образов в картинках. Отводилось на все про все полчаса.
Ильдар Гаязыч усадил меня в коридоре, прикатил стойку на колесах, для заполнения бланков, и принес два стула, чтобы мог я комфортно вытянуть больную ногу. Я развалился, будто отвечаю на кроссворд, наблюдая краем глаза, как в процедурную, гулко шаркая, ходит народ.
Минут через двадцать непрерывных цифр, картинок и слов, у меня сжало виски. Это случалось со мной периодически и я не связывал это с тестом. Процедура напомнила мне психологический тест, что проходил я в военной комиссии при поступлении в институт МВД. Разве только сдавался тот в учебном классе и времени выделялось три часа. Я стоически продирался сквозь вопросы. Задания были хитрые, с подковыркой, но все-таки не сложные, не нужно было ничего вычислять. В большинстве своем вопросы были на внимательность и запоминание, требовалось искать шаблоны, паттерны, знакомые образы и символы.
Ильдар Гаязыч появился неожиданно, сообщив, что время вышло, и обнаружил я, что с десяток заданий не успел закончить. Я отдал ему смешанные свои листы. Он пробежал взглядом по диагонали, зыркнул на меня черными глазами и пробубнил что-то недовольно о том, как много времени займет у него проверка результатов.
Я взялся уже за костыль, чтобы отправиться восвояси, но Ильдар Гаязыч меня остановил. Тестирование, как оказалось, еще не закончилось. Он снова пригласил меня в процедурную, усадил на стул и следующие полчаса заваливал вопросами. Это был экзамен КШОПС — краткая шкала оценки психиатрического статуса, или MMSE, по-английски. Глупые, простейшие вопросы, вразнобой, несвязанные. Время, место работы, место жительства, я повторял какие-то словосочетания, а Ильдар Гаязыч отмечал что-то у себя в тетради. В завершении он попросил нарисовать для него несколько фигур на чистом листе. Рука моя к тому времени дрожала, я порядком вымотался к концу этого двухчасового марафона.
Наконец, тест закончился. Я перевел дух, отмечая, что Ильдар Гаязыч тоже утомился меня допрашивать. Он меланхолично сгреб и уложил все бумаги в одну стопку, и устало пообещал в ближайшее время заняться. Я поднялся, чувствуя нестерпимую сонливость, поблагодарил персонального своего эскулапа и побрел неторопливо в палату.
Так я намаялся с тестом, что решил даже пропустить обед, ограничившись залежами накопленного печенья и сока. Едва голова моя коснулась подушки, я провалился в сон, проспав и обед, и тихий час с гаком.
Удивительно, но за долгие дни свои в больнице я совсем не вспоминал о нейронной сети. Занят я был другими думами: о болячках своих, о Геннадь Андреиче с Евгением, о Маше, о родителях и болезни Альцгеймера, не говоря уж об ученых третьего рейха с Азаром и Никанор Никанорычем. А вот про сеть, про важнейшие полученные первого декабря результаты, в аудитории совсем к тому не предназначенной, не задумался ни разу. Проснувшись с неприятной повисшей в голове тяжестью, я вспомнил вдруг о ней, квантовой своей, распознающей образы сети, и всколыхнулся во мне интерес к последнему эксперименту. Идеи эти отдавались тупой болью в углу лба, но интерес был сильнее, и морщась я потянулся к тумбочке за тетрадью и ручкой.
Обыкновенно после тихого часа, часа полтора-два, больница была спокойной, нешумной. Каждый занимался своим делом, соседи если и общались, делали это негромко, стараясь не докучать остальным. Дверь в палату была распахнута, впуская в полулежачую палату коридорные звуки, эхо, жизнь что ли. Я только начал записывать по-памяти формулы алгоритма учителя, когда у самой двери в палату послышался зычный голос и тяжелые шаркающие шаги.
Потом дверной проем перегородила массивная высокая фигура. Я оторвал взгляд от своих формул и разглядел сначала усы, потом милицейскую форму на выступающем животе, под белым халатом, и в конце концов идентифицировал капитана Филинова. Как Маша и обещала, пришел он навестить меня собственной персоной.
Разговор у нас вышел короткий, противоречащий моим ожидания. Выковыриваясь из палаты, готовился я к подозрительности и нажиму, к каверзным вопросам, хотя и не могу сказать, откуда взялся во мне этот утробный страх перед милицией. Думал, что начнет Филинов развинчивать, дробить на части историю мою о полуночном приглашении от члена комиссии; ломать, потрошить и убеждаться, что несостоятельная она и не выдерживает никакой критики.
Филинов, по-батюшке Юрь Михалч, заметно отличался от того подвыпившего, запомненного мною со встречи у третьего университетского корпуса. Был он обстоятелен и крайне почтителен. Граничило его ко мне отношение с заискиванием, или же с любимейшим в отечестве чинопочитанием, но только вопросы он задавал поверхностные, не углубляясь в детали, подтверждая всего лишь имеющуюся, вполне сложившуюся картину. Он не вспомнил о таинственном члене министерской комиссии, будто бы в порядке вещей было, что назначает министерство встречи поздним вечером по несуществующему адресу. Смотрел я на серый его китель, стянутый на животе желтыми милицейскими пуговицами, густые черные усы с нитками седины, усталые глаза на одутловатом лице, и не мог взять в толк, запуган ли он Азаром, либо же и вправду настолько осточертело ему все, что отбывает он только повинность, навещая меня.