Жёлтая виолончель

Страх отключил мне остатки рассудка. Я задёргал что есть дури ногами и руками, словно надеясь всплыть. Моя рука с размаху врезалась в стеклянную стенку, и я почувствовал, что стекло лопнуло, после чего догадался, наконец, сесть и срыгнуть воду. Я стащил с себя маску, прокашлялся и наблюдал, как остатки воды покидают аквариум, изливаясь на пол подвала.

– Вот же я кретин! – сокрушался Иванов, отойдя на безопасное расстояние. – Не догадался, что вы так дышать не сможете. Ну ладно, что-нибудь придумаю в следующий раз. Вылезайте пока.

Я перевалился через бортик, слез на табуретку и спрыгнул на пол. Кожа была красной после пребывания в горячей воде. Я начал дрожать – в подвале было не жарко. Что-то бежало по моей руке. Я взглянул на запястье и перепугался – из-под раструба приличной струйкой бежала кровь.

Я принялся сдирать раструб.

– Да не переживайте, – сказал Иванов. – Ничего с вами не случится. Вы же не в тёплой воде сейчас. Остановится.

Он помог мне освободиться от раструбов и наушников и осмотрел рану.

– Сейчас, – сказал он. – Йодиком смажем…

Через секунду я подпрыгнул от сильного жжения в ране.

– Упс, – сказал Иванов, закрывая пузырёк. – Извините, я рядышком хотел. Подуйте.

Я от растерянности подул в пространство перед собой. Иванов склеил края моего пореза полоской чёрной изоленты.

– Профессор… – пробормотал я. – А полотенца не дадите?

Иванов сделал вид, что осматривается вокруг.

– Даже не знаю, чем вам помочь. Ну, пойдёмте наверх. Там должно быть теплее.

Я кое-как вытерся своей футболкой и, прихватив с собой ком одежды и ботинки, пошёл за ним. Я всё ещё дрожал, когда на лестнице Иванов обернулся ко мне и спросил:

– А вы себя как, собственно, чувствуете? Вы должны были прилично эликсира наглотаться.

Его фигура неясно маячила надо мной и расплывалась в тумане. Мне показалось на мгновение, что я уже стоял раньше на этой лестнице, так же дотрагивался до стены, удивляясь её нереальности, и хватался за уползающие перила.

– Нормально чувствую, – ответил я. – Голова только кружится. А вообще паршиво вы планируете эксперименты.

Добравшись до своего кресла, я плюхнулся в него и закрыл глаза.

– Так, – сказал Иванов, садясь напротив. – Раз вы всё равно будете сохнуть, давайте немного продолжим. Надеюсь, полученная вами доза препарата достаточна. Расслабьтесь.

– А фена у вас нет? – спросил я, не открывая глаз.

– Нет, – ответил Иванов. – Давайте не будем думать о том, что происходит сейчас и здесь. Представьте себе, что вы идёте, скажем, по улице. Рядом никого нет. Просто город. Попробуйте представить и описать, что вы видите.

Я вздохнул. Мне не хотелось ничего представлять.

– Я иду медленно, – сказал я. – Мне холодно…

– Меня интересует ваше визуальное восприятие, – сказал Иванов.

– Я дрожу, – продолжал я. – Мне хочется есть. Живот болит. Сильно, справа.

– Что вы видите? – настаивал Иванов.

– Темно, – сказал я. – Жёлтая виолончель. Жёлтая виолончель…

– Что ещё за виолончель?

– Я иду к мусорным бакам, – сказал я.

– Вы видите какие-нибудь надписи? – спросил Иванов. – Можете прочитать?

– Вывоз мусора, – сказал я. – С восьми ноль-ноль…

Я иду по хмурому, плохо освещённому двору. Слева вверху покачивается голубой огрызок луны.

– Очки, – бормочу я. – Это многое объясняет…

На самом-то деле, это ничего не объясняет. От того, что человек потерял очки, мир не становится синим. Да и дымка, витающая вокруг меня – не просто отсутствие резкости. Вот, предположим, захочу я прочитать табличку на том мусорном контейнере, что стоит метров за пятьдесят от меня – я же вполне спокойно смогу это сделать. Мне достаточно захотеть, и дымка рассеивается. Буквы и цифры чёткие, словно находятся рядом и хорошо освещены. «Вывоз мусора с 8-00».

Как же тяжело ковылять к этим бакам. Тряпки на ногах поистёрлись, одна почти свалилась. Горло режет так, что больно не только глотать, но и дышать. А глотать всё равно нечего, кроме собственной слюны. Я вспоминаю огрызок батона, оставленный мной так недавно на остановке. Его можно было оттереть от грязи и съесть. Да что там – я бы сейчас и блевотину саму съел с удовольствием. В животе жжёт. Ноги заплетаются. Так вот почему я иду к мусорным бакам – в них может быть еда. Сейчас же люди часто так делают. Купят, скажем, две палки колбасы, не подумав. А потом понимают, что им нужна только одна. И вторую выбрасывают на помойку. Или притащат домой сыр зелёный, а потом вспоминают, что он им под цвет обоев не подходит…

Я хватаюсь рукой за край бака. Кружится голова. Пытаюсь вытащить верхний пакет с мусором. Он рвётся. Пустые бутылки. Памперсы. Упаковка от колготок. Не то. Отбрасываю пакет. Следующий. Завязан. Пальцы трясутся. Хорошо, что ногти корявые и длинные. Рву пакет. О! Это же картофельные очистки! Сую в рот, жую. На зубах скрипит песок. Баночка из-под детского питания. На стенках осталось чуть-чуть. Пальцем выковыриваю сиреневое пюре вместе с зелёной плесенью, ем. У меня пир. Отодвигаю пакет и вижу потёртый, смятый ботинок. Надо же, какая удача! А вот и второй. Откапываю оба, осматриваю. Грязные, форму потеряли, вот здесь чуть надорвана подошва, но в целом ботинки вполне нормальные. Размер, похоже, мой или чуть больше.

Справа от меня раздаётся шуршащий звук. Крыса? Звук повторяется. Нет. Это чья-то речь. Невнятная, шепелявая.

– Жолодой шеложек, – доносится до меня. Я поворачиваю голову. В паре метров, у дальнего из баков, возвышается причудливая фигура. Она напоминает очень высокого человека. Метра два ростом, не меньше. Он космат, лицо всё покрыто бородой, из которой торчат ещё и ужасающие, длинные, свисающие усы. Огромные выпуклые глаза сверкают в темноте.

Фигура одета в бесформенный плащ, застёгнутый на несколько рядов пуговиц. Рукава длинные, почти до земли, и заканчиваются огромными раструбами, покачивающимися над асфальтом. Фигура медленно движется ко мне, хотя я не вижу, как переставляются ноги.

– Жолодой шеложек, – повторяет фигура. – Мушорку не рый. Мой мушорка.

Слегка опешив от уставленных прямо в меня налитых фиолетовой кровью белков, я пячусь и пытаюсь ответить:

– Общая мусорка. Вы что её, купили?

– Моё ражрешение, – шепелявит фигура, двигаясь всё ближе. Я начинаю осознавать её размер – чтобы видеть лицо, мне приходится запрокидывать голову. С бороды незнакомца капает густая зелёная слюна.

– Жомж? – вопрошает фигура.

– Да нет, я не бомж, – бормочу я. Чувствую, что надо бы убежать, но сил совсем нет, и меня снова бросает в дрожь – то ли от температуры, то ли от страха.

– Нешорошо, – борода шевелится, издавая звуки. – Мушорки для жомжей.

Он стоит и смотрит на меня, а я на него. Внезапно его рукав начинает вздыматься, приближаясь ко мне.

– Жуку, – произносит он.

– Что? – не понимаю я, но моя рука машинально готовится защищаться, и в ней внезапно оказывается твёрдый, вложенный в неё предмет.

Это яблоко. Блестящее, большое, ярко-фиолетовое.

– Ешь, – говорит гигант.

– Спасибо, – лепечу я и кусаю яблоко. Оно сладкое, сочное, хрустит на зубах. Съедаю вместе с огрызком.

Гигант смотрит на меня.

– Жошли, – говорит он и, разворачиваясь ко мне спиной, двигается в сторону ближайшего подъезда. Я иду за ним. Я хочу ещё такое же яблоко. Похоже, он не страшный. По сути, я теперь такой же, как и он. Но у него опыта больше. И он решил поделиться. Вот и всё.

Мы подходим к двери подъезда. У меня возникает вопрос, как он откроет дверь. Я вижу домофон. Дверь заперта. Может быть, у него есть таблетка? Или в одной из квартир есть кому его пустить?

Но гигант просто хватает дверь за ручку и резко дёргает на себя. Дверь издаёт жалобный металлический хруст и открывается.

Я иду за ним. Фигура поднимается по лестнице марш за маршем. Лампочки в подъезде не горят. Плащ моего спутника чуть поблёскивает впереди и сверху в свете тусклых уличных фонарей, пробивающемся сквозь грязные стёкла подъезда.