... и незабудкой цветя

Папирус тихо стонет, вцепившись в подушку. Всю жизнь он потратил на подготовку к боли, на борьбу с болью, на самосовершенствование, чтобы избежать боли. Но, вот ирония — боль, которую он ожидал, носила лишь физический характер. Папирус не смеет открыть глаз, чтобы не видеть: все его кости целы, но душа обнажена открытым шрамом.

***

— Вставай! — доносится откуда-то сверху. — Просыпайся, у нас нет на это времени!

Папирус морщится, только зарываясь в простыни сильнее. Он отмахивается от голоса, как от назойливой мухи, но тот продолжает настойчиво звать его.

— Просыпайся немедленно!

Папирус жмурится сильнее. Ему совсем не хочется вставать и снова возвращаться в одинокую реальность, где больше нет брата; он с радостью провалился бы в сон и остался там на веки вечные. Но у того, кто зовёт, другие планы: что-то хлёстко обжигает щёку, заставляя мгновенно проснуться. Папирус резко поднимает голову, глядя сонными глазами, пока кость горит огнём, и видит перед собой рассерженное лицо Флауи.

— Ты что себе позволяешь? — голос хрипит. Папирус потирает глаза одной рукой, вспоминая, что в другой зажат осколок — он осторожно проверяет, всё ли в порядке, прежде чем убрать его в нагрудный карман. На секунду синий огонёк привлекает его внимание: кажется, что он словно стал чуточку меньше. Папирус не уверен, поэтому списывает всё на свой глазомер, прежде чем гневно взглянуть на проклятый цветок.

— Извини, что пришлось будить тебя так грубо, но у меня нет времени ждать, — хотя он так говорит, Папирус не слышит и капли раскаяния. — Если станем прохлаждаться и дальше, Санса будет не вернуть.

У него перехватывает дыхание. Папирус неверяще хмурится, потому что воскрешать мёртвых невозможно, а если так, то Флауи, видимо, просто сыпет соль на рану. Наверняка это читается на его лице, поскольку цветок тянет его за запястья, заставляя выпутаться из простыней и встать, а затем легко запрыгивает на плечо, обвивая стеблями.

— Объясню по дороге, ладно?

— Ладно, — соглашается Папирус, скрепя сердце. — И куда идём?

— На задний двор.

Ему не надо продолжать. Они выходят из комнаты Санса, прикрыв за собой дверь, и спускаются по лестнице. Папирус держится за перила, чтобы не упасть: голова немного кружится после сна, и ноги ватные. Флауи выжидает несколько минут, пока они не оказываются в гостиной, чтобы вдруг сказать:

— Подожди.

Папирус послушно останавливается. Флауи думает пару секунд, затем просит его сесть на диван и сам усаживается на зелёную ручку, снова сливаясь с обивкой.

— Я передумал, — отвечает он на вопросительный взгляд. Папирус устало вздыхает. — Давай лучше поговорим здесь.

— Как скажешь, — его мало волнует, где они будут вести беседу. — Просто объясни мне хоть что-нибудь.

— Ты знаешь, почему он умер?

— Из-за цветов.

— Ты знаешь, почему они появились на нём? — Флауи ловит раздражённый взгляд и поспешно продолжает. — Нет, лучше так. Почему цветы появились на Фриск?

— Откуда бы мне знать это? — Папирус чувствует себя настолько разбитым, что даже не может толком разозлиться на эти дурацкие риторические вопросы. — Может, это какая-то человеческая болезнь, или ещё чего...

Он смотрит в чёрный экран телевизора, на их отражение. Флауи разглядывает его профиль, и это почему-то забавляет.

— Я расскажу тебе, но обещай, что поверишь, — голос цветка звучит глухо, — потому что сейчас не тот момент, когда я стал бы лгать. Потому что я тоже привязан к Сансу, и это единственное, что я могу для него сделать.

— Я поверю во что угодно, если это поможет его вернуть, — говорит Папирус, не отрывая глаз от экрана, и отражение Флауи выдавливает слабую улыбку.

Потом он слушает. Флауи не лучший рассказчик, но он старается: подыскивает слова, чтобы объяснить всё правильно, и оттого говорит медленно, вдумчиво. Папирус не против. Цветок говорит о человеке, который умирал множество раз, и о решительности, что не позволяла ему умереть окончательно; говорит о боли, что тот испытывал из-за своего нежелания сражаться с кем-либо. Папирус смотрит на свои руки — те, которыми он, оказывается, убивал Фриск раз за разом — верить в это трудно и странно, потому что он не помнит. Не может помнить. Вселенная делает свой выбор, возлагая ответственность на совершенно неподходящих существ: есть ли кто-то, подходящий на эту роль меньше, чем его ленивый брат? Или, может, этот беспомощный цветок? Это кажется иронией: те, кто не могут ничего изменить, становятся свидетелями величайшего чуда.

— Но он смог, — Флауи словно читает его мысли. — Санс помог нам выбраться из Сноудина и положил конец этому замкнутому кругу. Без него мы бы... полагаю, ничего бы не произошло. Она так и умерла бы в этом городе.

— И на Сансе не было бы цветов?

— Да, — Флауи прикрывает глаза, — наверное, так.

Папирус молчит. Есть много вариантов развития событий, думает он, но Санс выбрал тот, где счастливый конец никогда не наступает. Санс ослушался его, поступил по-своему, спас человека — и оказался втянут на тонущий корабль, с которого не сбежать. Санс помнил все её смерти, но всё равно... все равно.

— Это не твоя вина, — звучит неуверенно, но Флауи старается. — Он помог бы, рано или поздно. Фриск почему-то верила, что Санс не похож на других монстров.

— И она была чертовски права.

— Эй, — Флауи глядит в сторону. — Ты ненавидишь Фриск?

Он не знает, что ответить на это. Возможно когда-то, после ухода брата — да, всей душой. Возможно, даже после её смерти — за все эти цветы и мучения, что она оставила Сансу после себя. Но теперь, когда он знает обо всём, что проходил человек ради своей свободы, Папирус готов пересмотреть некоторые вещи. Теперь, когда он видел чужую тоску, когда испытал потерю сам, когда остался один... у него больше нет сил, чтобы ненавидеть кого-либо. И возлагать вину на человеческого ребёнка, возможно, слишком низко даже для него.

Поэтому нет. Флауи облегчённо вздыхает, услышав это, и рассказывает про цветы: о том, как они появлялись на теле Фриск после каждой смерти. О том, какую боль они приносили; о том, как она ослепла из-за них. Решительность творит чудеса, говорит Флауи, но Вселенная уравновешивает всё: взамен на жизнь человек оставлял кусочек своей души золотым цветам. Взамен на возможность спасти Фриск, Санс забрал эти цветы себе. Так совершаются сделки с судьбой, но даже они не являются гарантией благополучного исхода.

— Это был его выбор? — хрипло спрашивает Папирус, внезапно осознав это. — Он сам забрал их?

— Да. Неосознанно, но... он просто хотел спасти её, понимаешь?

— Понимаю, — он слышит себя словно со стороны, — самое мерзкое, что я понимаю. Потому что если бы нужно было сделать то же самое для него, я бы сделал.

Флауи осторожно прикасается к его плечу, шепча: «я знаю». Это не приносит облегчения, но Папирус почему-то благодарен ему.

Теперь всё ясно. Всё становится на свои места, однако, происходит это слишком поздно: всё, что осталось от его брата — крошечная частица души в нагрудном кармане, чьё тепло греет рёбра сквозь броню. Уже который раз за последние сутки Папирус не знает, что делать; он переводит растерянный взгляд на Флауи, и тот с готовностью вспрыгивает ему на руку.

— Есть ещё надежда, — говорит он серьёзно, — но теперь нам и вправду стоит поторопиться. Лазейка, что я нашёл, слишком мала, и может закрыться в любой момент.

Ему не надо повторять несколько раз. Папирус поднимается, слыша, как скрипят диванные пружины; Флауи покрепче обвивает его руку, чтобы не упасть, и они продолжают прерванный разговором путь.

***

— Так ты знал, — не вопрос, утверждение. Папирус пожимает плечами, нащупывая ключ в кармане.

Они стоят перед дверью в лабораторию на заднем дворе, и Флауи задумчиво косится на него, пока Папирус пытается открыть слегка замёрзший замок. Хоть по нему и заметно, что дверь открывали часто, морозы всё равно сделали своё дело.

Что ж, Папирус рад, что в своё время додумался незаметно сделать дубликат.