Страница 13 из 18
VIII
К кубофутуристам принадлежала, ныне уже покойная писательница – Елена Гуро. Об этом этом удивительном даровании трудно сказать в нескольких словах, творчество этой нездешней, безумно-прекрасной души требует отдельной статьи… Мне же приходится только ознакомить читателей с её обликом. В своей книге рассказов: «Шарманка», Гуро находится на грани между мистическим реализмом и тем новым символизмом, к которому она пришла впоследствии и который толкнул её к футуристам. Душа утонченная до последнего надрыва, влюбленная в нездешнее чудо, вся погруженная в свои, никому недоступные, бредовые откровения, постигающая сначала нутром, потом аналогичными усилиями, ту закрытую для нас душу земли, то навеки запечатанное и непостижимое, к чему стремимся лишь в редких расцветах чуда… В этих рассказах Е. Гуро дошла до виртуозности в том слепоущупывающем проникающем насквозь постижением земляной тайны, которое граничит с гениальной интуицией… Она безумно любила свою родную землю – земля цвела, колдовала, баюкала чарами в её рассказах. Умела сливаться с никому не ведомой душой мебели, пустых, старинных комнат, детских и улиц, предметы оживали под её пером, перешёптывались, сквозили тёмной своей жизнью… В своей драме «Осенний Сон»[52], Гуро воссоздала бледный очерк чародея русской тайны – князя Мышкина, сколько любви и женственной глубины вложено ею в этот образ!.. Только один Вячеслав Иванов в заметке, полной удивительного понимания тайны Гуро, отметил её книжку, эта заметка (журнал «Труды и дни», 1912 год. № 4–5)[53] является ключом к дверям творчества преждевременно угасшей поэтессы; быть может она заставит полюбить чудно-безумную душу тех немногих, которые так же как она печально и больно ищут внежизненного!
Последние произведения Гуро (в сборниках «Садок Судей», «Трое» и др.) это, может быть самое значительное, самое серьезное, что есть в футуризме. Здесь нет кривляний и выпадов кубофутуристов, а есть лишь мучительное желание проникнуть в неизведанные бездны мира…
Здесь символизм дошел до крайней своей черты, и хотя некоторые вещи еще отзываются Метерлинком, – в них бесспорная оригинальность и нечто совсем неожиданное по приемам и по форме…
Совершенно особый характер носит творчество футуристов московских, объединенных вокруг альманахов «Мезонин Поэзии» с поэтом Шершеневичем во главе. В их настроениях царит Игорь Северянин, но они свободны от крайностей футуризма, они как бы составляют его правое крыло. они уже успели возвести северянинские мотивы в догмат, а сами открыто признаются в любви к романтизму, заявляя: «мы романтики более, чем другие, мы романтики от котелка до башмаков». Все они влюблены в Очаровательную Даму и грезят о ней чисто по-блоковски, это – напудренные Пьерро, забавляющиеся своим детским весельем, галантно-улыбчивые и слегка жеманные, весь их футуризм выражается в ассонансах и ново-глаголах по рецепту И. Северянина, они и не думают отказываться от прошлого, наоборот – они даже влюблены в это прошлое со всей нежностью юности. Они переругиваются с Бурлюками и Кручёных, и вопреки последнему, заявляют, что «слово не есть только сочетание звуков, но в нем есть что-то неопределенное»[54]. Московские «мезонисты» не столько футуристы, сколько собственно модернизированные романтики, верные Блоку, но влюбленные также и в И. Северянина.
Среди них выделяется даровитый поэт – В. Шершеневич. Это поэт ещё молодой, начавший печататься чуть ли не с прошлого года, но уже многое написавший. В его стихах заметно влияние И. Северянина, и влияние это настолько сильно, что мешает увидеть настоящую физиономию поэта. Но даже несмотря на зависимость от Северянина, в Шершеневиче есть много оригинального и самобытного. Уже в первой книге «Carmina» – он обнаруживает тонкий аристократизм в понимании прекрасного, в любовном и строгом отношении к рифме. В последующих книгах («Романтическая Пудра» и «Экстравагантные флаконы») Шершеневич уже яркий футурист, но в его настроениях меньше северянинской пошловатости, но зато больше восемнадцатого века, утонченной галантности и чисто-женственного кокетства… Словно видишь перед собой, читая его стихи – изнеженное лицо пажа, влюблённого не столько в даму, сколько в самого себя. Паж пресытился утонченностью влюблённости, устал от нежных воздыханий и любовных турниров, глаза его подёрнуты сладостной дымкой истомы и, легко скользя по паркету – он словно тает в галантностях и кошачьих ужимках, но не чужд также легкой иронии и болтливости…
Напудренный и надушенный, поэт любит мистику духов, насыщенные одурью женственности будуары, маленьких, бледных дам, a также – Лафорга[55], которому поклоняются, как идолу… Иногда он любит погаерничать и не прочь даже «спеть» «Miserere» на мотив кэк-уока[56], и ему, как и Д. Бурлюку, ведома пресыщенность пустотой, но он не делает из этого трагедии, a забавляется хандрой, обладая секретом превращать всякое настроение в стих. Для него форма – это всё, и вне формы нет искусства, этой фанатической преданностью форме Шершеневич напоминает французских декадентов, в этом смысле он больше декадент, чем футурист… В следующем стихотворении – абрис В. Шершеневича:
Шершеневич не только поэт, но также критик и переводчик. Он удачно переводит Рильке, Гейне, Верлена и Лафорга. Он – автор теоретической книжки о футуризме («Футуризм без маски»), в которой с чисто брюсовской намеренной сухостью представлена картина возникновения и развития футуризма. Вообще можно сказать, что В. Шершеневич – живое доказательство того внутреннего противоречия, которое характеризует футуризм: в этом поэте совершенно отсутствует варварское презрение к прошлому и к культуре, которыми так гордятся футуристы, наоборот, Шершеневичу свойственен даже некоторый переизбыток культурности…
Отчасти примыкающий к этой группе поэт Рюрик Ивнев – резко отличается от всех русских футуристов. В его сборнике стихов «Самосожжение» есть несомненно что-то пророчественное, какой-то безумный экстаз самораспятия, какое то бурное, лихорадочное желание взойти на костер, сжечь себя в огне мук и страданий, преобразиться в огне и в пламени огненном взлететь в вышину безмерную… В его стихах багряные жала огней лижут молитвенно возносящуюся душу. Он вкусил тайну сладостную крестной боли, он знает тихую свою, пламенную истину, что нужно «отряхнуть бремя жизни разом и губами к огню прильнуть», нужно сгореть дотла в страданиях земли, в порывах безмерных, в одиночных скитаниях!.. В серые тусклые дни всеобщего умирания, постылой жизни, увядших душ, как радостно, как блаженно звучит этот голос – и как яро, как пышно огневеет дух в кровавых клубах желанной, близкой, безумной зари:
51
Д. Бурлюк «Увядшие бур…» «Дохлая луна»,1913.
52
Гуро Е. Осенний сон. Пьеса в четырех картинах. СПб., 1912.
53
«Тех, кому очень больно жить в наши дни, она, быть может, утешит. Если их внутреннему взгляду удастся уловить на этих почти разрозненных страничках легкую, светлую тень, – она их утешит. Это будет – как бы в глубине косвенно поставленных глухих зеркал – потерянный профиль истончившегося, бледного юноши – одного из тех иных, чем мы, людей, чей приход на лицо земли возвещал творец “Идиота”. И кто уловит мерцание этого образа, узнает, как свидетельство жизни, что уже родятся дети обетования и – первые вестники новых солнц в поздние стужи – умирают. О! они расцветут в свое время в силе, которую принесут с собою в земное воплощение, – как теперь умирают, потому что в себе жить не могут, и мир их не приемлет. Им нет места в мире отрицательного самоопределения личности, которая все делит на я и не-я, на свое и чужое, и себя самое находит лишь в этом противоположении. Это именно иные люди, не те, что мы теперь, – люди с зачатками иных духовных органов восприятия, с другим чувствованием человеческого Я: люди, как бы вообще лишенные нашего животного Я: через их новое Я, абсолютно проницаемое для света, дышит Христова близость…»
54
Шершеневич В. Листы имажиниста. Вернисаж. Вып. 1. М.: Мезонин поэзии, 1913.
55
Жюль Лафорг (1860–1887) – французский поэт-символист. Входил в литературную группу Гидропаты, дружил с Гюставом Каном.
56
Кекуок, или кэк-уок (англ. cakewalk, букв. «прогулка с пирогом») – негритянский танец под аккомпанемент банджо, гитары или мандолины с характерными для рэгтайма ритмическими рисунками: синкопированным ритмом и краткими неожиданными паузами на сильных долях такта. Ритм кекуока близок к регтайму, имеет характерные острые синкопы. Музыкальный размер – 2/4, исполняется в темпе быстрого марша. Предшественник рэгтайма и, соответственно, джаза. Был популярен в 1890–1910 гг.
57
Шершеневич В. «Парфюмерная интродукция» // Романтическая пудра,1913 г.