Страница 10 из 18
Психологическая основа эгофутуризма может быть выражена словами одной из великих теней прошлого – Макса Штирнера: «Ищите самих себя, станьте эгоистами, и пусть каждый из вас обратится во всесильное “я”!»…[35] Но деятельность эгофутуристов не есть философская, или метафизическая борьба, их творчество не выходит из пределов искусства – и если эгофутуристы останутся эстетами, если тепличная атмосфера декадентского квиетизма не вытолкнет их из тюрьмы слова, как такового – то их постигнет преждевременная смерть. Люди, убедившиеся в смерти искусства, должны отвергнуть его совсем, должны выйти из пределов словесной жизни на темные поля безумия, одиночества, подполья, религии, всего, что угодно, только не слова, которое есть смерть для всякой души и для всякой веры… Признавая эту истину, которую я подчеркнул в конце моей первой книги[36] – эгофутуристы однако не отделимы от чистого искусства, и их анархия есть больше разрушение старых канонов искусства, чем – жизни… Таким образом, они стремятся к оживлению трупа. Но как ни размалевывай и ни гальванизируй мертвеца, труп останется трупом!
Прошлое исчерпано – утверждают эгофутуристы – слово мертво, язык убит и опошлен, нет средств для выражения тайн души, каждое произнесенное слово теряет обаяние таинственного, внесловесного и внемысленного творчества, которое предшествует опошляющему акту слова, последнее становится только скучной и привычной ложью. Нужно творить новое слово, новый язык, новые методы искусства… Но как творить и из чего творить? Тут может прийти на помощь только гений. Гений создаст язык будущего, понятный только немногим посвященным, гений откроет новые средства творчества и сразу же покончит с традициями и авторитетами… Такого гения должен произвести XX век, он, может быть, выполнит то, о чём мечтали безумцы слова, начиная от французских декадентов и кончая Василиском Гнедовым, но пока у эгофутуристов гения нет, и если И. Северянин взывает: «я гений Игорь Северянин», то это звучит только литературно, то есть лживо… у них даже нет порядочных талантов, вот почему их «созидание ритма и слова» производит такое мизерное впечатление. В этом отношении они уступают русским символистам. Если последние выковали новый язык, который теперь проник всюду, которым даже злоупотребляют газетные репортёры, – то это произошло благодаря талантливости Брюсова, Вяч. Иванова и Андрея Белого… Футуристы подобными талантами пока не обладают, и все, что сделано в этом отношении Игнатьевым, В. Гнедовым и Александром Кручёных, не столько талантливо, сколько дерзко и безумно! И здесь теория футуризма победила самое творчество. Теория эта прекрасна, неоспорима, даже талантлива, здесь мысль Тютчева о живости слова, идея Верлена о замене слова музыкой – получили своё дальнейшее логическое развитие. Вот как выражена эта теория главой эгофутуризма – Ив. Игнатьевым.
«Разве не ясна была для каждого искусства агония настоящего, прошлого и пошлого? Разве все не в напряжении к последнему биению пульса его? Искусство дня умерло. Умер Шекспир, умерла живопись, умерла литература. Умерла скопная жизнь. Люди, превратившие искусство и жизнь в жратву, хлопочут вокруг пугающего их одра искусства (а затем и жизни), – но кислород, но возбуждающие снадобья их лишь ускоряют ждутный миг… Слово подошло к пределу. Оно утончённо до совершенства. Запутанный клубок человеческих психо-пертурбаций разматывается младенчески легко на катушки современного словства… Когда человек был один, ему не нужно было способов сношения с прочими, ему подобными, существами. Человек говорил только с Богом, и это был так называемый рай. Никто не знает эту пору, но мы не знаем, будем ли и впредь в незнании её. Человеком постигнуты земля, вода, твердь, но не вполне. Раскроются они полностью – и неизвестное падёт пронзённым от меча, узная, и, может быть вернётся человеку потерянная горнесть. Пока мы коллективцы, общежители – слово нам необходимо. Когда же каждая особь преобразится в объединённое Ego – я, слова отбросятся само собой. Одному не нужно будет сообщения с другим.»[37]
VI
Поэт эгофутурист – Василиск Гнедов – это крайний анархист в футуризме. В своём презрении к установившимся традициям и формам искусства он зашёл так далеко, что с ним в этой области никто не сравнится, даже А. Кручёных… С головокружительной смелостью он пишет свои безумные стихи на собственном, ему только понятном языке, и посвящает их тем, «кто глух и слеп»… Этот язык представляет одну непроглядную темь иероглифов, стихи, написанные на этом языке первобытных людей и сумасшедших, не подлежат пониманию, и может быть, вся их прелесть в том, что никакой Венгеров не сможет никогда их расшифровать… Их можно читать нараспев, и тогда получается впечатление, будто нет ни двадцати веков культуры, ни человеческих понятий и тяжелой логичности, с ними связанной, будто мы вернулись снова к темному звериному раю, и язык наш звериный, и еще царит в слабом сознании бредовое очарование хаоса… Это особенно замечается в том ни на что не похожем «шедевре» Гнедова, который он назвал «первовеликодрамой». Эта «первовеликодрама» «происходит без помощи бездарей Станиславских и прочая», и читается так:
Гнедова, Игнатьева и Кручёных можно назвать настоящими рыцарями безумия, не побоявшимися довести средства исполнения своей программы до настоящего абсурда и подлинного бреда. О Кручёных скажу после, теперь же остановлюсь на Игнатьеве… Как и его собратья – Игнатьев хочет не только оживить мертвое слово, но также заставить его звучать, иметь цвет и даже вкус… Он хочет «увидеть звук и услышать спектр»… Творчество его так же безумно, как и творчество Гнедова, он раз и навсегда порывает всяческую связь с творчеством прошлого, творчеством логическим, осмысленность и общедоступно понятным, он вступает дерзко и смело па скользкие пути алогиза, безтемности и слепого ощупывания в провалах безумия каких то еле достижимых, невозможных, ускользающих форм. Им в этом процессе не владеет вдохновение, это ясно, он просто хочет заявить своеволие, показать, как можно писать «заумно» и не считаясь со здравым смыслом литературы. Его проза сильно напоминает те записки и дневники обитателей «желтых домов», которые были опубликованы в некоторых психиатрических книгах, но нужно заметить, что у сумасшедших все же больше духа в их творчестве, чем у Игнатьева. Там безумное горение, у Игнатьева же только «заумное» холодное и намеренное умничание… И в бессмысленности можно уловить скрытый смысл, – Игнатьев же и Гнедов пишут бессмысленно только затем, чтобы поиздеваться над старыми формами, но они не дают новых, их работа в сущности только разрушительная, они опрокидывают литературу вверх ногами, они изобретают фразы и слова, и бросают их в одну нарочно взбаламученную кучу, затем всё опять перемешивается и взбалтывается до тех пор, пока не получится винегрет, потерявший все формы и всяческую связь – и в таком виде все это преподносится читателю с весьма характерной просьбой: «бей, но выслушай!»…[39]
35
Макс Штирнер. «Единственный и его собственность».
36
А. К. Закржевский. «Подполье: Психологические параллели: Достоевский, Леонид Андреев, Федор Сологуб, Лев Шестов, Алексей Ремизов». Издание журнала «Искусство и печатное дело», 1911.
37
И. Игнатьев. «Эгофутуризм», 1913 г.
38
Гнедов В. «Первовеликодрама» // «Небокопы», Петербургский глашатай, 1913.
39
Творчество Игнатьева не столько безумно, сколько глубоко трагично по существу. Хотя он и взывает к алогизму («Растай в алеющей химере костлявый полоскатель суеверий – мой ум!»), но пожар безумия не коснулся его души. И это потому, что душа его была холодна и в ней царил тот же самый ужас пустоты, который свойственен русскому творчеству вообще. Он призывал к бунтарству, находясь в футуристической маске («В пропасть у кратера прыгайте! Вздрогнет Время – ремесленник, бешеный забьётся Двигатель!»), но его футуристическая бодрость была только маской, он трагически копировал западный жизненный огонь, сам же, в душе был настоящий русский пессимист – беспочвенник. Разве не служат доказательством этого следующие его слова:
(прим. А. Закржевского).