Страница 36 из 134
Я дал ему еще некоторое время помолчать. Потом сказал:
- Нет, я так не думаю. И все-таки, может быть, нам удалось бы вернуть часы.
- Ты меня не понимаешь, - сказал отец. - Это же просто невозможно, чтобы на рабочем собрании у человека пропали часы.
- Но ведь это случилось, - настаивал я.
- Со мной случилось, - сказал отец.
Он произнес это так печально, что у меня сжалось сердце.
- Я могу стеречь велосипеды перед Патентным управлением, - быстро заявил я, - если повезет, можно в день до пятидесяти пфеннигов заработать, и мы будем их откладывать.
- Дело не в часах, - проговорил отец, - мы и без часов обойдемся.
- А в чем же дело? - спросил я. Отец как-то поник, травинка бессильно свисала у него изо рта.
- В листке плюща, - отвечал он.
Минуту я, жмурясь, смотрел на небо. Синее-синее, оно было подернуто очень нежной, с молочными прожилками, белизной, и там, на головокружительной высоте, парили черные стрижи.
- Какой еще листок плюща? - спросил я.
- Тот, что под крышкой часов, - в изнеможении отвечал отец.
Опустив голову, он бессмысленным взглядом смотрел на божью коровку, которая ползла вверх по кустику щавеля, торчавшему у него между колен. Должно быть, это был драгоценный листок.
Я надеялся, что отец сам все скажет. Но он молчал.
- Откуда он? - спросил я наконец. Отец вздохнул.
- С дедушкиной могилы.
Далеко, у самого Вайсензее, за мерцающей завесой зноя, виднелись гигантские котлы газового завода; они были словно увенчаны высокими вычурными решетками, в которых котлы могли подниматься и опускаться. Я частенько там играл, и мне вдруг вспомнилась единственная фотография, оставшаяся от дедушки: на ней был маленький мальчик, такой же мальчик, как и я, только волосы у него чуть покороче, и на нем, хоть это и непрактично, матроска; но наверняка он тоже с удовольствием бы играл позади газового завода.
- А нельзя, - спросил я, - просто взять новый листок с его могилы?
Отец едва не поперхнулся.
- Пожалуй, это самое простое, да.
- Не надо грустить, - сказал я, - наверное, у него на могиле сотни таких листочков.
- Безусловно, - подтвердил отец.
- А почему, собственно, мы никогда там не были? - поинтересовался я. Ведь он лежит в Вайсензее.
- Могила его там, - резко сказал отец.
Я удивленно взглянул на него, обычно он со мной так не разговаривал.
Отец тут же извинился и снова принялся взволнованно жевать травинку.
- Я не могу к этому привыкнуть, - сказал он немного погодя. - Когда он умер, ему было столько лет, сколько мне сейчас, но он как живой стоит передо мной; только у него была густая борода и волосы он носил короче.
Прямо у нас из-под носа неслышно взмыл в небо жаворонок, замер в дрожащем воздухе и запел.
- Тебе не надо туда ходить, - сказал я и затаил дыхание, чтобы лучше слышать жаворонка. - Если ты скажешь мне, где это, я пойду один.
Отец так яростно прикусил травинку, что подавился метелкой.
- Правда? - тяжело дыша спросил он. - Ты принесешь мне новый листок плюща?
- Да, - заверил его я, - опиши мне, где это, и я найду тебе самый красивый.
Отец обстоятельно высморкался.
- Я никогда тебе этого не забуду.
- Идем, идем, - сказал я, - ты еще сможешь отыграться.
Мы встали, и отец немножко прошелся со мною по полям.
Теперь слышен был уже не один жаворонок, а по меньшей мере десять. Несколько раз слева, где начинались орошаемые поля, доносился хриплый и резкий свист поезда заводской железной дороги, и там, далеко-далеко, видно было, как поднимался кверху серебристый луч пара, сразу делался прозрачным и пропадал. Мало-помалу Панков-Хейнерсдорф оставался позади, а впереди, за газовым заводом, в мерцающей дымке возникали пестрые полоски мелких садовых участков Вайсензее.
На душе у меня было весело и вольготно, больше всего хотелось петь. Я украдкой взглянул на отца; он казался довольным и в то же время очень серьезным. Неизвестно еще, как он посмотрит, если я загорюю. И вдруг рядом с нами зашагал, уж не знаю, мальчик или взрослый - мой дед. И потому я сдержался и не запел, а удовлетворился тем, что время от времени наподдавал ногой консервную банку или камень, да еще немножко подпрыгивал на бегу.
Позади нас, в Панкове, завыли сирены. Значит, сейчас три часа; отец простился со мной за руку и повернул в другую сторону - ему еще надо было зайти за Фридой, которая работала упаковщицей конфет на фабрике Трумпфа.
Но отец еще раз остановился. И крикнул мне вслед:
- А ты действительно сумеешь найти?
- Ну, слушай! - воскликнул я. - Ты же мне все до мелочи описал.
- Пройдешь Конный рынок, - кричал отец, - а оттуда свернешь направо!
- Да я во сне найду! - убеждал его я.
- Хорошо! - крикнул отец, которому, видно, не так-то легко было со мной расстаться. - А как ты собираешься нести листок?
Я крикнул, что найду для этой цели коробку из-под сигарет.
- Отлично! - вскричал отец. - Идеальная упаковка!
Мы помахали друг другу на прощание, потом повернулись, и каждый пошел своей дорогой.
Когда вскоре я еще раз обернулся, отец уже начал растворяться в солнечном сиянии, и на какое-то мгновение я увидал его раздвоившимся; вот было бы здорово, если бы он шел там вместе с дедушкой, каким он его видит. Потому что другой, тот, что с фотографии: маленький мальчик со старомодной стрижкой ежиком, в непрактичной матросской блузе, шел теперь со мной, во всяком случае, я себе это вообразил.
Я попробовал запеть, старомодный мальчик наверняка ничего не будет иметь против, а другой дедушка уже ушел. В неподвижном воздухе это прозвучало не так уж плохо; кроме меня, пели еще и жаворонки, и пока я дойду до кладбища, я успею пропеть все самые главные песни. Сначала в честь мальчика я спел "Красавчик жиголо, бедняга жиголо", потом перешел на "О, донна Клара, я видел танец твой" и закончил "Лесной любовью".
Теперь я был исполнен удивительной, подобающей случаю печали, у меня щипало глаза, и, когда я пел, комок подступал к горлу; вот уже совсем близко газовый завод; вдруг из-за гигантских котлов, хлопая крыльями, взвилась сверкающая голубиная стая. Такая белоснежная, какой я еще в жизни не видел. Птицы пронеслись почти вплотную к черным отвалам кокса, потом круто взмыли в синюю высь и скрылись.