Когда отцовы усы еще были рыжими

Место, которое отец облюбовал для этой цели, было в красивой долине. Окруженная ольхою впадина в лесу, на краю которой любили появляться дикие кабаны. Путаница воздушных корней ольхи была точно создана для гномьего замка. Там имелись анфилады комнат, кухни и кладовые, подвалы в чердаки. Важнее всего нам было затемнить как следует спальню нашего гнома. И запасы на зиму у него были: брусника, крошки обсыпного торта, яблочные зернышки и грибы. Кроме - того, отец - для пущей безопасности всякий раз вырезал для него лодку, на случай, если долину вдруг затопит.

Потом мы прощались с ним. Церемония прощания задумывалась гораздо длительнее, чем бывала на самом деле, отец знал массу разных формул прощания и тому подобных грустных обрядов. Но я всегда так плакал, что отец удовлетворялся сокращенной программой.

В конце марта гном-талисман возвращался к нам. Это был праздник поважнее даже, чем день рождения отца, и встречали мы его обсыпным тортом, кофе, фонариками и песнями. Отдохнувший и набравшийся сил гном вновь приступал к своим нелегким обязанностям.

Наступила осень, и мы со слезами препроводили гнома в его ольховый замок, а когда опять пришел март, мы, ликуя, поехали за ним, - но он исчез.

Вся долина была затоплена, ольховые стволы на целый метр уходили под воду.

Сначала мы растерялись, потом отец взял себя в руки.

- Ты видишь его лодку? - Он неуверенно откашлялся.

- Нет, - сквозь слезы пробормотал я. Но отец не растерялся.

- Это счастье! - твердо сказал он. Сбитый с толку, я взглянул на него.

- Неужели ты не понимаешь? - спросил отец. - Он уплыл, когда поднялась вода! А для чего же мы вырезали ему лодку?

- Ты уверен? - спросил я.

- Слушай, - сказал отец, - не станешь же ты отрицать, что я знаю толк в гномах?

- Нет. Но почему же он просто не дождался нас тут, в лодке?

- Могу тебе точно сказать, - проговорил отец. - Времена теперь не такие, чтобы гномы чувствовали себя уютно.

- Правда?

- Честное слово, - отвечал отец, - как ни печально это звучит,

Это был последний наш гном. Он еще несколько раз писал нам, но отец оказался прав: его приветы в почтовых открытках были такими робкими, что просто духу не хватало звать его вернуться.

ВЫЛАЗКА В ЖИЗНЬ

По правде сказать, политические собрания мы недолюбливали. Ведь если они не такие как надо, - люди недовольны, а если даже такие как надо, поневоле склоняешься к мнению других. Но однажды мы все-таки пошли на собрание: Фрида считала, что нам необходимо послушать ораторов, лучше которых в настоящий момент не было в коммуне северо-восточной части Берлина.

Собрание происходило на старой мыловаренной фабрике в Панков-Хейнерсдорфе, на самом краю города. Сразу за фабрикой начинались поля и луга; мы бы с удовольствием сделали небольшой крюк и прогулялись, ведь стояло лето, слышались трели жаворонков, и солнце так играло в осколках стекла на мусорной куче за мыловаренной фабрикой, что эта куча казалась огромной, свалившейся с неба люстрой. Но Фрида сказала, что потребует у нас отчета, и мы вошли.

На фабрике везде до одурения пахло фиалковой эссенцией. Ораторы и вправду оказались прекрасными, говорили гневно и убедительно, они хотели, чтобы все мы были сыты, а если это не всегда возможно, то мы должны с надеждой обратить свои взоры на утреннюю зарю.

- Тут они правы, - сказал отец, - солнце на заре иногда и впрямь похоже на яичницу-глазунью.

Но ораторы не это имели в виду, они считали, что скоро взойдет солнце свободы.

Под конец все мы с воодушевлением спели несколько песен, а дойдя до слов: "Братья, протянем руки друг другу!", все в огромном пакгаузе взялись за руки и сияющими глазами уставились в потолок.

Отец посадил меня на плечи: чудесно было отсюда, сверху, смотреть, как столько мужчин и женщин держатся за руки.

Но едва допели песню, как все разжали руки, стали прокашливаться и смущенно отводить глаза друг от друга, а затем на трибуну поднялся человек в рубашке без пиджака и крикнул, что курить можно только на улице, и мы вместе со всеми двинулись к выходу.

Отец полез за карманными часами, хотел взглянуть, сколько у нас еще времени до того, как надо будет зайти за Фридой.

- Ну, сколько? - спросил я сверху, с радостью глядя на поля вокруг; в Вайсензее, где мы жили, везде был только камень.

Отец не ответил, он остановился в самой толкучке, взволнованно ощупывая карманы.

- Они же у тебя всегда висели на черном шнурке, - сказал я.

- Шнурок-то еще здесь, - прошептал отец.

- А часы? - спросил я.

- Тесс! - произнес отец и дернул меня за ногу.

- Почему это "тссс"? - возмутился я. - На собрания ходят не затем, чтобы там часы воровали.

- Уверен, что это ошибка, - произнес рядом с нами коренастый распорядитель собрания и строго взглянул на меня из-под помятой шляпы.

- Безусловно, - поспешно отозвался отец.

- Ты оставил их дома, товарищ, - сказал распорядитель. - Хочешь пари?

- Убежден, что вы правы, - подавленно согласился отец.

Вокруг все закивали.

- Ладно, люди, выходите! - крикнул распорядитель. - И на улице не скапливайтесь, чтобы легавые не заметили.

- Я тебя не понимаю, - сказал я, когда отец вышел на улицу.

Он спустил меня с плеч и взял за руку.

- Пожалуйста, - умоляюще произнес он, - подожди хотя бы, когда все разойдутся, хорошо? - Он затравленно улыбнулся женщине с красной бумажной гвоздикой, приколотой как значок, она толкала рядом с собой велосипед и на крыльце остановилась возле нас.

Не говоря ни слова, мы обошли вокруг фабрики.

Я твердо намеревался держаться с отцом сурово и, по крайней мере, еще полчаса с ним не разговаривать, но понял: ничего у меня не выходит, слишком уж день хорош.

За мусорной кучей росла старая бузина, ее блестящие ягоды уже начинали темнеть, под бузиной мы и уселись.

Я поймал кузнечика и принялся разглядывать его желтую грудку, большие, словно затянутые бархатом плошки глаз и странные усики, которыми он испуганно шевелил. Отец откашлялся.

- Бруно, - сказал он и сунул себе под усы травинку.

- Да, - отозвался я.

- Это была просто осторожность, так что ты не думай... - Он смолк и ожесточенно прикусил травинку.