Страница 134 из 134
Русский офицер по делам культуры этот тезис несколько ограничил. Он требовал позитивного вклада. Разумеется, в разрешенных советскими властями изданиях. Я перебрался в Западный Берлин. Отныне жить означало для меня писать. Я пытался снова сделать полезным орудием омертвевшую речь. Все берлинское с его интеллигентностью и развитой системой ассоциаций очень помогало мне в этом. Моей темой стало недавнее прошлое, которое все еще весьма глубоко коренилось в настоящем. В 1947 году вместе с коллегами, начавшими писать тоже после войны, я основал "Группу 47". Но мне оказались не по душе объединения подобного рода, и я, к счастью, сохранил за собой репутацию кляузного человека и чудака. Как бы там ни было, но в те времена из критики собратьев по перу можно было узнать кое о чем полезном. Например, о правильном употреблении условного наклонения. О том, как избежать накатанности в прозе. О чем еще?.. В общем, они были симпатичные ребята, ничего не скажешь. Однако чрезмерное общение начинает со временем раздражать. Писательство, увы, не работа сообща. Об этом часто забывают. Писатели, как ни странно, чаще всего.
Естественно, можно впасть в другую крайность. Что и произошло со мной. Моему литературному целомудрию быстро пришел конец. То, что вчера еще было удовольствием, стало доставлять мучения. Самокритика душила непосредственность. Эстетические соображения ставили подножку неэстетическим. Идей накопилось больше, чем достаточно. Моей проблемой было слово. И изображение действительности. Я превратился в иезуита слова. В фанатика ритма. Шестьдесят редакций стихотворения в шесть строк! Десять редакций рассказа на пятьдесят страниц! Дневная норма в пятнадцать-двадцать приемлемых строк. Есть люди, которые считают, что в этом и состоит гениальность. На самом деле это только раздражает. Тем не менее, пользуясь таким методом, который и методом-то не назовешь, я в те годы напечатал около двадцати книг и примерно столько же радиопьес.
А тут еще вмешалась политика. Я считал, что в ипостаси писателя могу оказать на нее влияние. Поначалу все получалось как будто неплохо. Но я совершил ошибку: разволновался. Я так и не освоил ценного приема: выходя на улицу или направляясь в радиостудию, оставлять сердце дома. От шестнадцати до восемнадцати часов работы, а вдобавок это. Многовато. Медленно, но верно я иссякал. Потом дошел до точки. И свалился. Когда тремя днями позже я очнулся, кислородную палатку, правда, уже убрали, но я был совершенно разбит параличом.
В следующие полтора года, что я провел в больнице, я родился в четвертый раз. Это рождение оказалось самым продолжительным. Ему я обязан больше всего. Ибо отправным пунктом рождения была смерть. На сей раз лично моя. Не управляемая случаем и не непредвиденная смерть на войне. Я заново учился: дышать, пить, есть, видеть, ощущать, понимать. Теперь это стоило мне трудов гораздо больших, нежели прежде. Ибо сомнений не осталось: виной всему болезнь, моя болезнь. Нужно было напрячь все силы, чтобы выстоять против нее. Злейшим моим врагом стала комнатная муха. Часами она ползала у меня по лицу, а я был бессилен. Величайшую радость, когда-либо испытанную мною, подарило мне одно сухожилие, которое три месяца спустя ожило на тыльной стороне руки.
Я лежал в одиночной палате Она превратилась в перевалочный пункт медицинского персонала. Почти все врачи приходили сюда после наступления сумерек. Многих я знал лишь по голосу. Одни ждали, пока я проснусь. Другие покашливали, чтобы меня разбудить. И все рассказывали. Ведь врачи тоже болеют. Я внимательно слушал. Советовал или разубеждал. Призывал к терпению. Настаивал на снисхождении. Рекомендовал профилактические меры. Сомневался в применении сильнодействующих средств. Это было очень утомительно. Но поскольку беседы обычно происходили в темноте, никто ничего не замечал.
И писать я учился заново. На та, чтобы вывести первое разборчивое "а", ушло четыре с половиной часа, Я весь покрылся потом и должен был принять лекарство от сердца. Зато теперь я мог писать слова. Однако самым волнующим оказалось научиться ходить. Однажды я упал и остался лежать на траве. Я не мог даже шевельнуться. Дрозд, воспользовавшись этим, прыгал по моим рукам. Впервые за долгое время все было прекрасно. Рано или поздно я должен был стать в больнице нежелательным элементом. Они придрались к моему веселому настроению, поскольку я не раскрывал им своих карт. Во - всяком случае, как-то они отправили меня домой. Если так можно выразиться. И вот я сидел и выбирал между жизнью и смертью. Но кто-то другой вместо меня нашел тем временем смерть. А я решился жить. И не раскаялся в этом.