Страница 13 из 20
Детина сполз с табурета и из более удобного положения повторил удар, теперь уже с правой. Повторил с тем же нелепым результатом.
– Остынь, дружище! – ласково урезонил его Мика и выплеснул в будто вырубленную тупым топором рожу нетронутую порцию сока вперемешку с мелкими кубиками льда.
– Покушай, покушай! – не к месту затараторил попугай.
Болек Поливка тихонько вздохнул. Он не любил драк и разборок, но давно покорился судьбе. Драку в баре Болек считал такой же традиционной, обязательной, неизбежной и просто необходимой вещью, как тот знаменитый стакан, что с раннего утра до позднего вечера протирают, надраивают и полируют тысячи и тысячи барменов по всему белу свету. Потасовки в его заведении вспыхивали из-за сущих пустяков, буквально на ровном месте, и эта, в которой яблоком раздора стал обыкновенный пищевой лёд, была ничем не лучше и не хуже других.
Мика Флысник двумя короткими, хорошо выверенными точными движениями послал в нокаут своего правого, а затем и левого соседа, поспешившего было на помощь рыжему земляку. Бросив карты, из-за столиков поднялись ещё несколько человек и вразвалочку направились к стойке в благих намерениях утихомирить чужака, но бесподобный Мика довольно скоро дал им всем понять, что чувствует себя в баре «При деньгах» совсем как дома. Толпа окончательно отвернулась от телевизора, предпочтя бой местного значения профессиональной схватке на звание чемпиона какой-то там лиги в такой-то весовой категории. И немудрено: драка в баре выглядела, пожалуй, более живой и непосредственной.
Когда Мика вырубил пятого или шестого завсегдатая, Поливка подал незаметный для несведущих знак, быстро и легко прекратив жаркое «ледовое побоище».
Мика поднял над головой сплетённые ладони и, подарив залу два-три сердечных приветствия, вернулся к стойке. Стряхнув с лацкана ну очень спортивного пиджака несуществующую пылинку, он вновь устроился на табурете и будничным голосом попросил слегка взволнованного бармена:
– Холодного апельсинового сока!
Поливка нырнул в холодильник, не желая гневить уверенного в себе незнакомца. Хотя интересно было бы попробовать.
Мика не опустошил и половины стакана, как возле него возник, будто мгновенно вырос из-под земли, чумазый бродяга с помятым, словно изжёванным, лицом, одетый в драный тёмно-синий пиджак, помнивший, вероятно, эпоху патефонов, пропеллерной авиации и ламповых радиоприёмников, из-под которого выглядывала грязная, а ля Полиграф Полиграфович Шариков, голубая майка. Расползающееся по швам тряпьё скреплялось потёртой ремённой портупеей.
Обратив к Флыснику страждущий взор, бродяга состроил жалобную гримасу и, косясь на стакан с соком, завёл сипловато-патефонную канитель:
– Слушай, друг, оставь мне маленько… этого. Тут такая история приключилась… – И, встретившись взглядом с непроницаемым лицом Флысника, торопливо добавил: – Ты не думай ничего такого. Я не задарма, не на халяву – я тебе взамен газету дам. – Он протянул Михаилу сложенный вдвое или вчетверо претенциозный местный листок, вероятно, уже несколько дней служивший ему то простынёй, то скатертью, то одеялом. – Вот, морнальная газета! На сто процентов маргинальная – стоит твоего недовыжатого сока!
Мика несколько секунд пристально рассматривал бродяжку, не замечая подаваемых барменом знаков, затем передал напиток страждущему босяку.
– Твою историю я давно знаю, приятель. А газету оставь себе: я очки дома забыл.
– Ништяк макар-вода, – непонятно пробормотал бродяжка, с благодарностью принимая стакан. Он с жадностью сделал несколько шумных глотков. – Надавили, сволочи, из китайских яблочков… Зашибиссимо!..
– Хор-роший мальчик, хор-роший мальчик! – надсаживаясь, заверещал попугай, отпуская комплимент не то Флыснику, не то бродяге.
Мика Флысник соскользнул с табурета и, мысленно чертыхнувшись, поплёлся к выходу.
* * *
В то время как Мика предпринимал не совсем удачные попытки утолить жажду апельсиновым соком, в задней комнате бара «При деньгах» сидели за большим столом четыре человека, которым весьма подходило определение «тёмные личности». Сами они предпочитали называть друг друга давно и прочно приклеившимися к каждому кличками, хотя окончательно не забыли свои настоящие имена.
Один из сидевших за столом, Владимир Рябцев, носил прозвище Ляпа. Это был крепко сбитый круглолицый светловолосый парень с хорошими зубами, улыбчивый и с виду дружелюбный. Рябцев некоторое время подвизался геодезистом в какой-то полулиповой строительной конторе, пока не понял, что там он ни в жизнь не построит свой многобашенный замок. Ляпа любил лёгкие деньги и крепкую выпивку и выполнял в квартете известную роль рабочей лошадки, вероятно, отданную ему навечно из-за его короткого псевдопролетарского прошлого.
Михаил Жулин по кличке Нафаня был, пожалуй, самым развитым и толковым из всех четверых. Среди знавших его людей он слыл ходовым, ловким малым, маракующим в технике. Цыганского вида брюнет с близко посаженными хитрыми глазами и жёсткой чёрной щетиной, из-за которой он всегда выглядел небритым, Жулин, как и Ляпа, в отличие от двух других приятелей имел небольшой трудовой стаж. Некоторое время он работал инженером на оборонном машиностроительном заводе – вот умора-то! Затем Михаил ушёл на вольные хлеба, попробовав зарабатывать на жизнь не то заваркой презервативов, не то автомобильных покрышек. Но на этом «резиновом» поприще ему не удалось поймать за хвост капризную птицу удачи. Мишаня прекратил вулканизировать кондомы и покрышки и сменил родной уездный городишко на областной Вольнореченск.
Виталий Орешин ещё с детских лет заслужил прозвище Вертляк. Небольшого роста, ловкий, суетной и подвижный как ртуть, Вертляк ходил слегка подседая и выворачивая наружу носки, при этом потешно разбрасывая руки далеко в стороны. Говорил он, как и ходил, быстро, суетно и неразборчиво. Прошлое Виталика было неясным, однако все знали, что он никогда и нигде не работал да и не совсем понимал, что это такое – трудиться на благо общества.
Прошлое четвёртого, имевшего подходящую ему кличку Морда-Ящик, человека было покрыто густым мраком неизвестности. Морда-Ящик или просто Ящик (вообще-то его звали Алексей Гладилин) был крупным, немного флегматичным человеком с грубо высеченным лицом и слегка выпученными глазами, неоспоримо свидетельствовавшими о наличии у него базедовой болезни, – явное следствие употребления плохой воды. Данный «факт на лице» частично приоткрывал завесу над туманным прошлым Ящика, позволяя предположить, что большую часть своей никчёмной жизни он провёл в Вольнореченске.
Морда-Ящик обладал большой физической силой, которую в любую минуту был готов подкрепить пистолетом. Пинки, тычки, подзатыльники – вот нехитрый набор средств, используемых им по приказу их шефа – Окуня – для вразумления разболтанных, словно породнившихся с хаосом товарищей. Но в отсутствие босса Ящик беспрекословно подчинялся более интеллектуальному Нафане. Ящику ничего не стоило покалечить или убить человека даже при минимальной мотивации: будучи недалёким и не шибко грамотным, он не страдал избытком воображения и исполнял мокрые дела с тупой настырностью хищного динозавра.
В ожидании шефа парни резались в карты. Перед каждым стояла рюмка коньяка и маленькая пепельница. Опасавшийся репримандов Окуня Болек не пожелал выставить литровую бутылку и выделил не более шестидесяти граммов на человека.
Суматошный и суетной Вертляк явно проигрывал и время от времени бросал нетерпеливые взгляды на обшитую кожзаменителем дверь, откуда обычно появлялся их босс. Вертляк резонно полагал, что присутствие Окуня удержит дружбанов от традиционно совершаемой над проигравшим экзекуции, и потому пытался вовлекать партнёров в пустые разговоры, непрерывно почёсывался, подкашливал и подёргивался, прежде чем сделать ход, то и дело откладывал карты, беспрестанно приглаживал непослушные волосы, – словом, безбожно тянул время. Его товарищи прекрасно всё понимали и, наслаждаясь агонией затравленно озирающегося в поисках спасительной соломинки Вертляка, едва удерживались от смеха, уверенно ведя игру к неизбежному для Орешина концу.