Страница 22 из 98
Голос ада, заставивший смолкнуть птиц.
Стон, рвущийся из земного чрева.
Ганелон осторожно выглянул из-за кустов.
За то время, пока он спал, верхний пруд заполнился по самые берега, кое-где вода перекатывалась через край плотины.
Зачем такое Амансульте? Зачем она это сделала?
Верую в Бога Отца Всемогущего, прошептал про себя Ганелон. В Творца неба и земли. И в Иисуса нашего, который был зачат от Духа святого, родился от Марии Девы, страдал при Понтии, был распят, умер и погребён, сошёл в ад, а в третий день воскрес из мёртвых, взошёл на небеса и ныне сидит одесную от Бога Отца Всемогущего.
Верую!
Ганелон ещё раз осторожно выглянул из-за кустов.
Амансульты возле плотины не было. В густой траве белел лишь уголок забытого ею платка. Наверное, Амансульта давно проснулась, сделала своё неизвестное дело и ушла. Может, она уже вернулась в замок. Наверное, он, Ганелон, прозевал её уход.
Но этот скрип!
Этот адский подземный скрежет!
Скрип и скрежет действительно доносились откуда-то из-под земли, может, правда, из ада.
Белые известняковые скалы кое-где поросли мхом. Острые камни, сухие и голые, как кость, торчали из травы. Мощный, как бы стеклянный поток свергался с плотины, рискуя подмыть основание и без того давно покосившейся старинной башни Гонэ.
Говорят, когда-то здесь стоял замок Торквата.
Говорят, когда-то здесь под стенами древнего замка старый петух отложил яйцо в тёплый навоз, снесённое петухом яйцо высидела белая жаба и на свет появился василиск — полуметровая змейка, жёлтая, как знамя неверных, с белым пятном на голове и с тремя утолщениями на лбу, как корона. Известно, василиск убивает одним взглядом, от его ужасного дыхания сохнет на корню и возгорается трава, плавится камень.
Дева Мария, ужаснулся Ганелон, здесь всё мертво!
Что может так ужасно скрипеть и скрежетать в земных недрах? Что может издавать столь ужасный подземный стон?
Все суставы, сочленения и связки Ганелона вдруг начали нервно подёргиваться в некоей таинственной лихорадке, дрожать, подрагивать. Ступни и колени вдруг с силой вывернуло.
Он упал на землю.
Каждая мышца вздулась, как каменный шар.
Это было очень больно, но Ганелон ещё не кричал.
Он был поражён внезапным ужасом, порождённым подземными звуками и исчезновением Амансульты. Он чувствовал, что его левый обычно косящий глаз провалился теперь так глубоко, что цапля не достала бы его из глазницы своим длинным клювом, а другой наоборот выкатился, как у вола, и рот растянулся в неправильной, в нечеловеческой улыбке.
И било Ганелона молниями ведьм, не раз, наверное, вершивших шабаш на этом склоне.
Ведьма, ведьма, умирая шептал про себя Ганелон. Он как бы видел перед собой летящую походку Амансульты, её холодный и презрительный взгляд, её волосы, тоже летящие за плечами.
Удары его сердца теперь были так громки, что закладывало уши.
Лес.
Пруд.
Зелёный склон горы.
Ганелон знал здесь каждый овражек, каждый камень, каждый приземистый бук, каждую пещеру в изъязвлённых провалами скалах. Ночью, когда густеют тени под деревьями, когда копыта осторожного коня бесшумно тают в невидимых мягких мхах, Ганелон мог пройти с закрытыми глазами через любое место горы, но сейчас и при свете он перестал узнавать знакомое.
Багровое полыхание било в глаза.
В низком небе над собой он различал только что-то вроде длинных облаков, тянущихся с захода, сплющенное Солнце меж ними и двух рыцарей, чёрного и белого, идущих с мечами друг на друга.
Пусть победит белый рыцарь. Тот, у которого на плече нашит крест.
Ганелон умирал.
Прости нам долги наши, как мы прощаем должникам нашим, шептал он. Прости нам наши грехи. Сумерки везде безвидны, пусты. И тьмы, тьмы скрипят, скрежещут над безднами..."
XIX
"...бедный Моньо, бедный монашек!
Ганелон явственно чувствовал чужие холодные тонкие пальцы на своём освобождённом от рубашки плече.
Он не хотел, чтобы эти чужие тонкие холодные пальцы касались его плеча. Он чувствовал, что всё вокруг него овеяно дьявольскими чарами. Он дрожал. Собрав все силы, он всё-таки попытался встать, но сил хватило лишь на то, чтобы открыть глаза.
В небе чёрный рыцарь теснил белого.
Мир погибал.
Божий порядок рушился.
Ганелон знал: мир вокруг всегда должен стоять, как он стоял при первых отцах церкви. Он умирал, но, зная такое, он пытался бороться с судорогами, всё ещё потрясающими его тело, а чужие тонкие холодные пальцы, кажется, помогали ему, они поглаживали, разминали онемевшие мышцы.
Ганелон не должен был умереть, теперь он сам это чувствовал.
Ведь пока он жив, он хотя бы своими мыслями помогает белому рыцарю в небе.
Ведь если он умрёт и не сможет помочь белому рыцарю хотя бы мыслями, в несчастный замок Процинта впрыгнет белая жаба, которую слабые духом примут за доброе знамение и потянутся к ней — целовать зловонную пасть жабы. А жаба от этого раздуется до размеров гуся и на её мерзкое кваканье явится удивительной бледности дьявольский человек. Он будет сильно истощён, почти без мяса на костях, у него будут чёрные, как угли, глаза, и нагая Амансульта бесстыдно и безвольно выйдет ему навстречу. И дружинники, и дворовые, и старая служанка Хильдегунда, и лесники, и кравчие, и кузнецы, и Гийом-мельник с тоской увидят, как безвольно, но с адским хотением Амансульта на глазах у всех совокупляется с удивительной бледности дьявольским человеком.
И каждый, кто такое увидит, забудет всякое воспоминание о Святой римской церкви.
Вера уйдёт, как она ушла из этих проклятых мест.
— Бедный Моньо, бедный Монашек!
Ганелон закричал.
Его корчило.
Пена летела с закушенных губ, но белый рыцарь в небе услышал крик Ганелона и начал теснить чёрного.
«У тебя никогда не будет друзей, — смутно расслышал Ганелон сквозь собственную боль, сквозь собственное страдание некий голос. И этот голос был уже не тот, который только что повторял — бедный Моньо, бедный Монашек. И пальцы, с силой растиравшие его кожу, теперь уже тоже не были чужими тонкими холодными пальцами. Наоборот, теперь это были сильные мужские пальцы, они были горячие и сухие, и голос слышался сильный, мужской. — У тебя никогда не будет друзей, никого, кроме братьев по духу. Ты никогда не познаешь никакой другой любви, кроме любви к Господу. Блаженный Доминик призывает тебя к Делу. С этого часа, брат Ганелон, твоя жизнь посвящена Делу. С этого часа ты наш вечный тайный брат и дело твоё — спасение душ заблудших».
Сильные пальцы растирали Ганелону грудь, живот, ноги.
Боль медленно отступала и белый рыцарь в небе уже торжествующе заносил копьё над поверженным противником.
Безумная мысль на мгновенье обожгла Ганелона: нагнать Амансульту, схватить её за руку, закричать, повергнуть её в траву, сорвать платье с трепещущего тела и, удерживая левой рукой, правой ударить кинжалом в дьявольскую отметину под её левой грудью!
Спасти!
«Ты всё забудешь, брат Ганелон. Ты будешь предавать многих и многие тебя будут предавать, ведь отныне твоя жизнь посвящена Делу. Ты увидишь ужасный большой мир. Ты много раз погибнешь. Ты будешь одинок и ты отречёшься от мира, как он отрёкся от тебя. Мир будет терзать тебя, но тебя ждёт спасение».
— Уйди! — закричал Ганелон, пытаясь оттолкнуть сильные руки. — Кто ты? Чур, чур меня!
Белый рыцарь в небе, победив, торжествующе удалялся в сторону юга.
На Ганелона смотрели сверху круглые, зелёные, близко сведённые к переносице глаза брата Одо.
Пахло травой и тоской. Звенели цикады. Стояла ночь. Звёзды раскинулись над невидимой горой, как шатёр паладина.
Ганелону вдруг стало легко. Он вдохнул горный воздух и мучительно улыбнулся брату Одо.