Крестовые походы

— Но ночь ещё не наступила.

Маштуб неожиданно хлопнул в ладони.

— Пока не наступила ночь, ты будешь гостем Маштуба, — объяснил толмач. — Пей и ешь, набирайся сил. Сегодня ты гость Маштуба, он хочет ещё слушать твои песни. Но не серди начальника Аккры, — быстро добавил толмач. — Пой ему про любовь.

— Я дал священный обет перед Господом петь только святой подвиг.

— Не серди Маштуба, — повторил толмач ровным голосом.

— Я дал священный обет.

— Тогда попробуй дожить до вечера.

Серкамон устало улыбнулся.

В шатёр уже внесли шербет и горячую баранину.

Маштуб повёл рукой, приглашая гостя сесть на ковёр.

Тело сеньора Абеляра уже унесли, но его отрубленная голова всё также равнодушно следила за приготовлениями.

— Разве голову сеньора Абеляра не унесут? — спросил серкамон.

— Сегодня сеньор Абеляр тоже гость Маштуба, — впервые усмехнулся толмач, с завистью поглядывая на дымящееся кушанья. — Он разделит с вами трапезу. Или просто поприсутствует при трапезе. Ведь ты знаменитый серкамон. Может, в прежней жизни сеньор Абеляр любил тебя слушать?..."

XVI–XVII

"...полуопустив веки, чтобы не выдать своей ненависти, серкамон снизу вверх смотрел на юную госпожу замка Процинта.

Серкамон не смог помочь барону Теодульфу, попавшему в руки неверных под Аккрой, зато Господь пожелал спасти его, серкамона, и сделал его свободным. Господь вывел его, серкамона, за стены вражеской крепости и ни одна стрела не вонзилась ему между лопаток.

Пройдя моря и многие земли, серкамон вновь попал в те края, о которых так часто вспоминал в неволе барон.

Серкамон никогда не собирался в замок Процинта специально, но услышав, что этот замок стоит неподалёку от Барре, почему-то всё-таки повернул сюда, надеясь, что его услышат и позовут, и устроят хороший приём, и, возможно, слухи окажутся только слухами и дочь благородного барона Теодульфа не окажется в действительности ведьмой...

Но хорошо, что я не пошёл прямо в замок, вдруг сказал себе серкамон, пряча под полуопущенными веками свои жёлтые волчьи глаза. Хорошо, что я так решил и не пошёл в замок. Эта Амансульта действительно ведьма. Я чувствую это. Так о ней везде говорят и теперь я сам вижу, что это правда.

Неистовость богохульного барона Теодульфа, пусть и прощённого церковью, и похоть его покойной жены, конечно, не могли принести никакого другого плода, подумал серкамон, утверждаясь в той мысли, что он правильно поступил, не отправившись прямо в замок. Барон Теодульф прощён Святой римской церковью, но так получилось, что дочь у него ведьма.

Эта юная девица смотрит на меня с осуждением. Она ожидала от меня чего-то другого. Я никогда сам первый не заговорю с нею, если даже она узнает, что под Аккрой я попал в плен вместе с её отцом. Говорят, что она собирает деньги, чтобы выкупить из неволи своего отца. Но говорят ещё и то, что она ищет нечистые клады. Её отец такой богохульник, что, может, было бы лучше, чтобы его убили при штурме, но этого не случилось. Барону Теодульфу выпало иное. Он свершил святой подвиг, пусть и попал в плен.

Он прощён.

А его дочь ведьма.

Она ищет нечистые клады.

Говорят, она портит посевы соседей.

О ней много чего говорят.

Странный обет, перешёптывались в толпе, не пить вина, но петь святой подвиг перед простолюдинами.

А серкамон пел.

Павший под ударами мечей на поле брани, пел серкамон, сверкая злыми жёлтыми глазами, и тот, кто смело в бою сорвал с древка жёлтое знамя султана, и тот, кто щедро проливал водянистую кровь неверных, не щадя ни женщин их, ни детей, и тот, кто замертво падал в пески и на сухую траву весь в щетине от вонзившихся в него отравленных стрел — счастлив!

Счастлив любой, когда-либо поднявший свой гордый Господень меч на неверных — он спасён!

Те, кто в неволе, они, конечно, грызут жёсткий тростник, они пьют тухлую воду из вонючего бурдюка, их кусают москиты и мелкие твари, и всё равно, те, кто в неволе — спасены!

Их дело угодно Богу.

Серкамон сверкал жёлтыми глазами, пугал толпу.

Монжуа!

Он пел и снова возвращался в не такое уж далёкое прошлое.

Одиннадцатого июля 1191 года крепость Аккра, наконец, пала.

На каменных, разбитых катапультами башнях взвились латинские знамёна. Церкви, обращённые неверными в мечети, вновь были освящены. Уцелевших жителей города толпой выводили на дымящиеся площади, а тех, кто ещё прятался и боялся выходить, выкуривали огнём и дымом из погребов и подвалов. Часть защитников Аккры, схваченная с оружием в руках, была сброшена копьями с высоких стен, часть уведена в Антиохию для продажи. Было взято всё золото, все драгоценные камни, а ещё Святой крест. Из мрачных темниц вывели тысячу шестьсот пленных пилигримов. А попавших в руки неверных убивали, сколько хотели, а сколько хотели, оставляли в живых.

Устав работать мечами и кинжалами, паладины падали на колени, вознося хвалы милостивому Господу, отдавшему в их руки богатый город, и, отдохнув, с новой силой шли по домам, тщательно просеивая сквозь живую сеть жизни и богатства поверженной Аккры.

Много было спасено пленных странников, попавших в руки неверных, но среди них не оказалось неистового барона Теодульфа, уведённого сарацинами в суматохе куда-то вглубь Святой земли, всё ещё попираемой неверными.

Не оказалось неистового барона и среди тех, кто шёл с летучими боевыми отрядами к Иерусалиму, встречая на пути волнующие слух имена — Каифа, Капернаум, Назарет, Вифлеем.

«И каждый вечер, — писал один из очевидцев, — когда войско располагалось лагерем в поле, прежде чем люди уснули, являлся некий человек, который громко кричал: „Святой Гроб! Помоги нам!“ И все падали на колени и кричали вслед за ним, и в мольбе поднимали многочисленные руки к небу и плакали. А он снова начинал и кричал так трижды. И все бывали этим сильно утешены».

Вот подходит пора, неверные вновь сдадут Яффу!

Монжуа!

Толпа тревожно прислушивалась к высокому, чуть хрипловатому голосу серкамона, переводя взгляды то на него, то на хозяйку Процинты.

Никто не понимал, чем, собственно, не угодил серкамон Амансульте, но все чувствовали, что он чем-то ей не угодил.

— Я же помню...

— Я дал священный обет, теперь я пою подвиг и странствие! — подняв жёлтые волчьи глаза, бесцеремонно и грубо перебил Амансульту серкамон и глаза его нехорошо сверкнули. — Так хочет Бог.

Амансульта оскорблено выпрямилась в седле.

Она пришла к какому-то внутреннему, к своему выводу, абсолютно непонятному толпе.

Презрительно взмахнув рукой, она приказала:

— Выбросить его из деревни!"

XVIII

"...выбросили из деревни.

Почему?

Разве сама Амансульта не поддерживала неистово идею нового святого странствия? Разве она сама не хотела как можно быстрей освободить гроб Господень и изгнать всех неверных из Святой земли? Разве сам великий понтифик апостолик римский папа Иннокентий III, неустанно не зовёт паладинов к новому походу? Разве, наконец, родной отец Амансульты барон Теодульф всё ещё не томится в неволе у сарацинов?

Почему Амансульта приказала выбросить серкамона из деревни?

Ганелон не понимал.

Истомлённый духотой дня, он поднял голову.

Смеркалось.

Неужели Амансульта всё ещё спит в траве?

Осторожно, стараясь не зашуршать ни веточкой, ни листком, Ганелон поднялся чуть выше по склону.

Сейчас он увидит спящую Амансульту.

Сейчас он увидит её прекрасные смежённые сном глаза, её волнистые волосы, может, обнажившееся плечо...

О, дева Мария! О, Иисусе сладчайший!

Ганелон задохнулся.

И вздрогнул.

Пугающий долгий скрип внезапно донёсся со стороны пруда, оттуда, где на берегу спала Амансульта.

Очень долгий, очень пугающий, какой-то томительный скрип, даже не скрип, а скрежет, как это иногда бывает, когда по мощёной камнем дороге волокут тяжесть.