Дива

Охотоведу руку собрали, поправили, но пальцы всё равно врастопырку остались, отсюда и прозвище появи­лось — Недоеденный. А когда он в пятый раз женился — >то не считая десятка любовниц — стали его называть ещё просто охотоведом, то есть ведающим охоту всё вре­мя, как племенной бык.

Зарубин слушал попутчика с серьёзным видом и удо­вольствием, поскольку его торопливый вологодский го­ворок напоминал знакомую с детства музыку. Но когда этот сказочник завернул про то, как мужики с медведем договорились, непроизвольно хохотнул и уже не мог из­бавиться от недоверчивой ухмылки. Знал ведь, что всё это байки, но начинал верить, а ведь трудно сохранять спокойствие, когда слышишь, как собеседник старатель­но тебя дурит к потешается с серьёзным видом. Однако попутчика ничто не смущало.

— У вас что, медведи считать умеют? — спросил За­рубин.

— А то как же! — уверенно заявил тот. — Даже науке известно, всякий медведь до десяти считает. Наши, пижменские, и писать умеют. Они однажды письмо сочи­нили губернатору, жалобу на Костыля...

Даже его жена тут не выдержала, высунулась из ма­шины.

— Будя брехать-то, — строго сказала она. — Что человек-от про тебя подумаёт?

И словно пластинку сменила. Вкусив коньяку, этот сказочник окрылился, однако потерял охоту травить бай­ки — переключил своё нарочитое возмущение на беспо­рядки и принялся крыть местное начальство. А это было в самый раз — услышать голос народа, поскольку Зару­бин хоть и вырос в Вологодской области, однако давно жил в Москве, не знал современных нравов малой роди­ны, тем паче её глухих уголков. Попутчик же так увлёк­ся, что в азарте потерял всякую осторожность, продол­жая повествовать о тёмных сторонах пижменской жизни. И считал, что имеет на это право, поскольку одно время, когда леспромхоз закрыли, работал егерем на базе у Не­доеденного, весь его произвол наблюдал воочию и уво­лился из-за принципиального несогласия с агрессивной политикой в отношении к местному населению. Пять минут Баешник чихвостил всё охотничье руководство, благополучно избавился от замечаний жены и, когда та громко засопела, вернулся к прежним байкам, но уже полушёпотом.

Оказывается, не доеденный медведем, Костыль не уго­монился, хотя сразу догадался, кто зверя натравил, и ни­какого послабления местным мужикам не сделал; на­против, ещё хуже пакостить начал, и всё по закону. Он называл их аборигенами или того хуже — туземцами. Ироде не так и обидно: «туземец» вообще слово русское и означает, что человек из той земли, но всё-таки уни­чижительно. Так вот, захочет туземец зайчика стрелять иди грибов-ягод побрать, отработай три дня по обустройству солонцов, потом заплати деньги, путёвку выписывай и ещё ходи по определённому маршруту, в строго отве­дённое место, и не нарушай экологического равновесия а природе. Медведи же, кабаны и лоси теперь даже охот­никам из Вологды не достаются, только начальству, бо­гатым москвичам да иностранцам. Чтоб Костылю всё прощалось и прикрытие от властей было, он хитро сделал — когда-то пристрастил к охоте местного губерна­тора. Прежде-то тот и ружья в руках не держал, но од­нажды Недоеденный заманил его на глухариный ток и заразил, словно отравой. Бывший егерь по себе знал, насколько это занятие людей с ума сводит, человек как больной делается, и если рыбалкой увлёкся, то тихое по­мешательство, охотой же — вооружённое и буйное.

То же самое и с губернатором произошло — одержи­мый стал, разных ружей себе накупил, ножиков, амуни­ции, ещё больше надарили взяткодатели и просто при­гибай. Раздухарившись, изображая из себя барина, он дичное стрельбище построил и даже свору легавых завёл, Как помещик, чтоб мелких птичек круглый год стрелять, теперь мечтает о борзых. На охоте все свои губернатор­ские дела решает, делегации встречает, в том числе ино­странные, для чего непременно надевает шляпу с пером, как немец. Короче, произвёл увлечение в образ жизни и государственной службы. Иногда в засидке важные бумаги подписывает и печати шлёпает. На Пижму как ни приедет, как ни сядет на лабаз, как ни стрелит — зверь лежит, потому что руку в тире набил. Или поставят его на номер, пустят взвод егерей, и они на него лосей го­нят, бывало, целый табун. Так он на выбор, как совест­ливый защитник фауны, лосих не трогает, одних рогачей бьёт, а потом с ними фотографируется в назидание дру­гим охотникам. А однажды снялся даже в окружении жи­вых благодарных самок, но это было уже после того, как попутчик уволился из егерей.

Оказывается, тётка в машине всё ещё не спала, со­пела и слушала, и тут не вытерпела — открыла дверцу.

— Да это он на лосиной ферме снялся! Полно врать- то! Они хоть и коровы, да ведь не дуры. За цё благода­рить, коль он быков перестрелял? Сам-от подумай, цё го­родишь?

Видно, на ночь вставные зубы сняла и сразу зацокала.

— Такая подпись была под карточкой! — отпарировал муж. — Своими глазами видал.

Попутчица подошла к костру и присела поближе к благоверному.

— Вы уж его не слушайте, — заворковала она За­рубину. — Брешет мой туземец. Они все у нас бреху­ны да баешники. А губернатор нам достался хороший. За счёт него мы себе челюсти подешевше вставили. Если б нечисть не разводил, цены бы не было. В газе­те сознался: всё мясо отдаёт в детские дома, на котлеты, себе не берёт. Да и не съесть стоко-то! Даже хвархворовыми зубами.

— Кто тебе сказал, что зубы у него фарфоровые? — изумился попутчик. — Сама придумала?

— Поцё сама? Медичка сказала, которая сверлила! Им по должности ставят. — Потом громко зашептала. — Человек-от на базу едет, к Недоеденному. Номера-то на ма­шине видал? Московские! А ты цё плетёшь? Цего языком-то мелешь? Ну как передаст?

Зубастый и обретший достоинство, попутчик чувство­вал себя независимым, отвечал громко и дерзко:

— По справедливости говорю, как есть. Не бойся, зубы назад уже не выдерут! Теперь можно всё говорить, пусть люди знают. Эх, мне бы фарфоровые вставить! Да стакан водки с мёдом залудить!.. Всех бы перегрыз! И губернато­ра, и особенно Недоеденного доел бы! И даже Диву Ни­китичну укусил бы.

Он уже дошёл до той степени правды, что душа тре­бовала простора, но жена мешала, путалась под ногами, опасалась, как бы не сболтнул лишнего.

— Нашему бы теляти да волка съесть! — подобостраст­но рассмеялась она. — Диву-то за что кусать?

— За задницу, конечно! Ох, до чего вкусная женщина...

Супруга ничуть его не ревновала, верно, привыкнув к болтовне.

— Не верь ему, — сказала Зарубину. — У нашего гу­бернатора и зубы, и плешина на голове — всё настоя­щее. Вставных только три или четыре, говорят. В рот ему не заглядывала, не щупала...

Попутчик уловил запретную тему о губернаторе и, дабы усмирить жену, переключился на Костыля.

— Про охотоведа я тебе всё расскажу! — встрепенул­ся он и поправил челюсти во рту. — Что наши мужики-то удумали на сей раз! Это же надо такое вытворить!

— А что за мужики-то? — осторожно поинтересовал­ся Зарубин.

Вывший егерь своих не выдавал и никаких имён не на­зывал.

— Нашлись ловкие ребята!.. Сейчас Костыль сам сидит и заднице, и вся его прибалтийская свора в лес не суёт­ся. А как раз второй слой белых пошёл! Грибов в борах — видимо-невидимо. Присядешь эдак-то — одни ядрёные шляпы торчат по беломошнику, иные с человечью голо­ву. Два автобуса с зелёными братьями пришло, но вот хрен одного сорвут! Нынче брусники мало, так весь зверь на подкормочных площадках жирует. Как вечер, так стол­потворение, считай, весь овёс уже потравили. Да никто зверя не шевелит, лабаза пустые стоят и ни выстрела! Для фауны благодать наступила. Не будет нынче коро­левской охоты!

— Отчего же так? — подтолкнул Зарубин и щедро на­лил ему коньяка.

На спиртное он был не жадный, поболтал в стакане, понюхал и даже не пригубил: для него была важна ин­трига и сам процесс рассказа!

— Нашлась управа и на Недоеденного, — мстительно произнёс попутчик, всё ещё интригуя. — А его предупре­ждали, добром просили! Пусть теперь убытки считает!