Дива

— Дива Никитична его молоком поила и кропила — ничего подобного! Так и остался заслуженным артистом.

Его жена пристально посмотрела в сторону разрушен­ного моста и набожно перекрестилась.

— Всё одно — нечистая сила!

— Нечистой силы не бывает, — вдохновлённый попут­чик взял свой пластиковый стакан. — А оборотнями всег­да называли предателей, у которых нутро гнилое. Или ми­лиционеров теперь. Не надо слушать полудурков и старух. В природе вся сила — чистая! Это ещё Ломоносов сказал.

— Чтоб узнать, оборотень или нет, надо парным мо­локом напоить и окропить, — сообщила тётка уже для Зарубина. — Раньше так проверяли. И всех на чистую воду выводили.

Её муж ответом не удостоил.

— Кстати, он по пути в столицу через нас проезжал. И предсказал нашему пижменскому краю богатое будущее.

— Кто проезжал? — спросил Зарубин, потеряв нить разговора. — Дед Мороз?

— Ломоносов!

— У меня в юности было такое прозвище, — вспом­нил он.

— Да вижу: нос-то тебе сломали... В драке, что ли?

Зарубин хотел рассказать, что кличкой такой награ­дили по другому случаю: получив серьёзную травму и две недели пролежав в больнице, он вернулся и сам начал ло­мать носы. Тётка не вникала в мужской разговор, тяну­ла свой и не давала сказать.

— Где оно, это его будущее? — огрызнулась она. — Столько дырок в земле провертели, хоть бы что! У дру­гих вон хоть минералка впустую, но течёт. А у нас кол­хозы, и те развалились. Одни дракоши с драконицами панствуют...

— Будущее ещё будет! — философски, но резко пре­рвал её муж. — Тебе всё сразу вынь и положи, а его за­служить надо.

— Ты ему много не наливай. — посоветовала тётка. — Иначе до утра не отвяжется, поспать не даст, артист! Он у меня не пьянеет, верней, язык всегда трезвый, но голо- иа дурная делается. Такого нагородит — только слушать успевай. Одно слово — Баешник. Фамилия у него такая.

— Неужели такая фамилия? — восхитился Зарубин, вспомнив свой псевдоним.

— Такая и есть, — подтвердила тётка. — Всё равно что болтун. Пустомеля! Иногда перед людьми стыдно бывает...

— А у самой-то какая фамилия? — рассмеялся попут­чик. — У нас весь род — бухтинщики да баешники. Рань­ше, когда плотницкие артели ходили в другие края, одно­го непременно брали с собой. Радио не было, телевизоров нс было, а развлечений охота. Вот мои предки и баяли, То есть сказы разные сказывали. Топором не махали — языком зарабатывали полную артельную долю. Разговор­ное искусство всегда ценилось! Так что мы с дедом Моро­зом вроде как из одного актёрского цеха.

Зарубин только этого и хотел!

— А я люблю байки послушать! Давно вот так ночь не сидел у костра...

— Если в охотку враньё его терпеть — на здоро­вье, — позволила тётка и натянуто замялась. — Можно Я у тебя в машине поночую? Мне с вами тут сидеть со­всем не по нутру...

— Да конечно! — Зарубин разложил пассажирское си­денье и накрыл спальным мешком.

— Ага, забоялась! — обрадовался попутчик и без жад­ности, со вкусом выцедил коньяк. — Гляди, заберёт тебя Дед Мороз в снегурочки! Вот он, религиозный дурман, мракобесие, всю жизнь борюсь. Скоро на Дорийское пой­дёшь багул нюхать... Ладно, пей чай да ложись! И не ме­шай мужикам.

Солнце зашло, и потому как становилось сумеречно, тётку начинало откровенно поколачивать. Она торопливо поела каши, выпила чаю, поглядывая в сторону снесённо­го моста, бережно надкусила пряник и нарочито зевнула.

— Пошла я спать.

— Приятных снов! — облегчённо пожелал муж.

2

Едва она скрылась в кабине, Зарубин налил по ма­ленькой, и попутчик подбросил дров в костёр. Оба почувствовали волю и азарт: один рассказывать, другой слушать. И начал Баешник с недосказанного ещё по дороге — про районного охотоведа, которого звали на Пижме Недоеденный, хотя фамилия тоже была как прозвище — Костыль. И вид у него соответствовал: прогонистый, но плечистый и нравом несгибаемый, с заусенцами. Сюда приехал откуда-то из Белоруссии, как молодой специ­алист, школьный учитель физкультуры, но пообтёрся, пер­вый раз женился на местной и остался. Жил бы себе да и жил, пускал бы корни в худую Вологодскую землю, однако этот пришлый бульбаш увлёкся охотой, бросил жену, школу, наел на дичи толстую шею и пошёл в егеря.

Не минуло и года, как физкультурник благодаря высшему образованию сделался охотоведом, и мужики поначалу об­радовались: грамотный, вежливый и имя у него ласко­вое — Олесь. Предыдущий-то был из шофёров, поймает на охоте с нарушением, на весь лес ор стоит — мать-пере- мать, отлает как собаку и, бывало, отпустит без составле­ния протокола. А этот даже не пожурит, сразу ружьё от­нимет и такой штраф выпишет, хоть корову со двора веди или вешайся. Потом и вовсе взвыли вольнолюбивые, гор­дые пижменские мужики: в лес стало ни ногой! Не то что за зверем, по грибы-ягоды, и то в ножки Костылю кланяй­ся, а что собрал в лесу, ему принеси и сдай за копейки.

А всё потому что с ведома губернатора свою охотни­чью базу построил, все угодья под себя подмял, прибал­тов запустил, которые стали скупать дикоросы у местного населения за сущие копейки. При живом председателе со­всем другие порядки были, Драконя Недоеденного в узде держал, всё грозил угодья у него отнять — да не успел. Теперь Костыль голову поднял и свои законы утвердил, по-современному это монополия называется: хочешь вво­лю собирать грибы или клюкву, собирай только на сда­чу. И ладно бы государству — литовцам, этим зелёным братьям! Они же в камерах всё заморозят, потом при­гоняют фуры и прямым ходом в Европу. Можно сказать, последний заработок, последнюю свободу отнял буль- баш этакий.

Да ведь не на тех напал: сначала несколько раз про­сили, дескать, не обижай местных, люди здесь лесом всю жизнь кормились, и теперь, когда колхозы-леспромхо­зы позакрывались, так и вовсе остаётся питаться дара­ми природы. Потом для острастки предупреждать стали: колёса протыкали, ремни на снегоходе резали, литовских заготовителей пугали, вокруг овсяных подкормочных площадок карбид разбрасывали, чтоб животные не под­ходили, — ничего не проняло. Только злее становится и беспощаднее к туземцам!

И вот тогда на Костыля зверя натравили, небольшо­го, чтоб до смерти не задрал. Сначала напоили медведя мёдом с водкой и, когда он сговорчивый сделался, усло­вились с ним проучить охотоведа, дождались, когда он поведёт районного прокурора на лабаз и дали сигнал. Ко­солапый вышел на поле, прокурор стрелил его, а зверь прикинулся мёртвым и лежит, как условились. Охотни­ки подходят, довольные, медведь вскакивает — и сна­чала на прокурора: видишь ли, молодой ещё был, охо­товеда в лицо не знал, к тому же, говорят, близорукие они. Прокурор от него свистанул, а Костыля-то не напу­гать, тот второпях стрелил навскидку, и мимо! У Олеся карабин был, СВТ, машина тогда ещё редкая, полуавто­матическая, изрядно потрёпанная ещё в Отечественную, магазин при перезарядке и отстегнулся. Костыль давит • пуск — патрона-то нет и затвор открыт!

Но Олесю в хладнокровии не откажешь, он давно уже имжменских баек наслушался, знал, что если медведя го­лой рукой за корень языка взять, то можно, как мягкую ш рушку, домой живого привести. Называли даже име­ни, кто водил, например дед Боруты, коновал. Однажды гик вот привёл, держит за язык и кричит своей старухе: Хватай коромысло! Бей между глаз!

Та схватила — и не медведю, а деду по лбу! Медведь такое увидел, со страху вырвался и убежал. Правда, та­ких ловкачей вроде и на свете давно не было. Так вот, Ко­стыль пятерню ему в пасть и давай за язык ловить, дру­гой же рукой пытался ножик достать. А медведь-то уже овса на поле хапнул, в пасти у него скользкая каша — никак не взять! И ножика не вынуть, назад сбился, не дотянуться. Пока возились эдак-то, зверь всю руку до лок­ти ему пожевал. Тут прокурор очухался, оглянулся — нет, охотовед ещё живой, даже скальп на месте, борется с ко­солапым и вроде пытается его через бедро кинуть. Спор­тсмен же, говорят, вольной борьбой в институте увле­кался! Но стрелять законник забоялся: Костыля можно зацепить, ну и давай над головами палить. Они возятся, нолохаются, матерятся — прокурор палит. Медведь знал, что у него десятизарядный СКС, дождался, когда магазин и опустеет, бросил бульбаша и наутёк, как с мужика­ми договор был.