Фантазии

— А Саша… это… — пытается восстановить в голове картину происходящего Стогова, и женщина смотрит на нее немного диковато, отвечая:

— Ты всего-то две недели не видела нашего ребенка, а уже делаешь вид, что вообще с нами незнакома.

— Оль, — окликает как-то подозрительно обеспокоенный Миха, — давай мы с Лизкой тут посидим, в беседке, а потом она поедет и поспит, а то странная какая-то.

Оля? Оля Горшенева… жена Миши. Саша — дочь.

Стогова опирается о стену дома, прижимая руку к груди, потому что внезапно весь воздух заканчивается, словно становится густым и теперь не может попасть в ее легкие. Пока Оля спорит с Мишей, Лиза смотрит себе под ноги. И вереница воспоминаний накрывает ее темным покрывалом с ясными солнечными пятнами…

…бьет навылет, а внутри горячо. На губах твоих огонь — горячо.

Да, в этой какофонии звуков из прошлого Лиза ощущает и нечто доброе, родное, легкое. К примеру, шутки Миши, его взгляды, его стойкость против мягкого очарования Лизы. Он другой. Психованный, нервный, слишком горячий, порой грубый и хамоватый, но добрый, он бесконечно добрый медведь-Мишутка.

Стогову это устраивает, потому что теперь она все понимает и помнит, но ничего ему не скажет, пусть первым заговорит Горшенев…

Ольга уходит в дом, видимо, сдавшись. Лиза не знает наверняка, потому что вообще не слушала их разговор.

Миша уводит Стогову в беседку, увитую густым плющом. Она садится на скамью, а Горшенев, привалившись плечом к деревянному столбу, прикуривает, поглядывая на Лизу. Она наблюдает за хаотично разлетающимся дымом, спешно рассеивающимся в воздухе из-за сквозняка, и видит, что теперь Горшенев снова такой, каким был с ней прежде. Он спокоен, как лев перед тем, как сожрет свою жертву. Да, именно такое сравнение сейчас ему и подходит лучше всего, поскольку внешняя сдержанность неумело прикрывает бушующий ураган в темени его глаз.

— Мы разошлись совсем недавно, а ты уже приехала сюда, — начинает Горшенев. — Мне нужно было твоего мудака размазать по стене, чтобы ты осознала? Он — мудило, понимаешь, да? Полный мудило. Я тебя по-человечески просил не встречаться с ним, он мешает работе. А ты постоянно с ним пересекаешься. Это, блять, как шутка какая-то, издеваешься, что ли, деточка? Я тебя за такие шутки, — распаляется Миха, — вышвырну из группы. Это понятно? — Стогова молча кивает, все-таки желая услышать больше, потому что у нее в голове не укладывается, каким образом Миша стал так беситься из-за Кости. То есть это что такое, ревность? Или что? — Я серьезно, малявка, не связывайся с Метелиным, он тебе уже подосрал один раз, подосрет и во второй.

— Подосрал? — наигранно весело переспрашивает Стогова. — Когда?

— Нет, блять, точно издеваешься! — срывается на крик Горшенев, и Лиза вскакивает, рявкая в ответ:

— А с какого хера ты ревнуешь? С толку меня сбиваешь!

Глаза Михи совершенно явственно лезут на лоб, он разве что дымом не захлебнулся от изумления.

— Ты чего несешь, Лиза? — даже как-то испуганно произносит Горшенев. — Ревную? Тебя?

Стогова чувствует обиду, но быстро отмахивается от ненужных эмоций, а Миша продолжает:

— Ревную, потому что этот долбоеб заявился на репетицию, напугал тебя, пока нас не было, и разхуярил гитару? И это ревность у меня так проявляется? Ну малявка…

— Прости, — качает головой Лиза и честно выдает, — потешила себя пустыми надеждами.

Горшенев заметно преображается, ему естественно льстит такое внимание, но Лиза больше не чувствует единения с ним, однако это происходит ровно до той поры, пока она, отвернувшись, не застывает на месте…

Она стоит в коридоре той самой гостиницы, с теми самыми серыми стенами, с той же мигающей люминесцентной лампой. Вновь раздается тихая мелодия шкатулки, и Стогова наконец понимает, что нет у нее никакого подарка от бабушки, и музыка эта — начало чьей-то жуткой трагичной песни…

Безликий почти сливается со стенами, подобно хамелеону, но он не прячется, он тоскливо завывает, уводя девушку за собой.

Он манит ее длинной веревкой-рукой и указывает на дверь одного из номеров. Лиза, как в тумане, толкает эту дверь и входит внутрь темного помещения, где на полу лежит Миша и ноет о больном зубе, а она, Лиза, наблюдает за этим со стороны и видит себя тоже со стороны, себя, сидящую рядом с Мишей и громко хохочущую. Потом вдруг Горшенев выпрямляется и прожигает Стогову, ту, которая только что вошла, страшным взглядом и говорит именно ей:

— Ты идешь обратно. Иди обратно.

Лиза подчиняется и уходит. Но стоит ей только переступить порог номера, как она тут же оказывается на том самом прослушивании, на котором мыла полы. Вновь она видит это с другого ракурса. Потом проносятся воспоминания о мотоциклистах, о Косте Метелине, который уже предстает в образе друга ее детства, но никак не бывшего парня, затем все пролетает одно за другим, стремительно меняя картинки, будто слайды: странные слова мамы о том, как ей жаль чего-то или кого-то; Миша, не удивленный психопатичным поведением Стоговой; Андрей Князев, покинувший группу; весна, лето; холод, тепло; сон, явь; гробы, крики… безликое существо — посланник невидимого мира, предупреждающий ее, подсказывающий, что же будет потом…

И вновь Лизу переносят в другое место, и яркий солнечный свет ослепляет ее. Когда глаза Стоговой привыкают к этому, она видит Мишу. Он волей-неволей выделяется на фоне всеобщего веселья. Это пляж. Должно прозвучать: сон третий, но это уже вовсе не сон.

…тысячелетний страх колени преклонит…

Лиза видит как на Мишу, облаченного во все черное, косятся отдыхающие на пляже люди. На ней самой цветастое платье и сандалии. На Мише поверх темных джинсов и футболки надет такой же чернющий плащ с одной лишь нашивкой на рукаве, но Стогова не может разобрать, что это, она видит красный цвет, но рисунок — никак.

Они так и стоят: Миша на самом берегу, в воде в своих тяжелых ботинках, а Стогова почти у дороги. Расстояние метров в триста. Она знает, что Миша сейчас приблизится. Так и есть. Он делает к ней первый шаг, после чего небо темнеет за его спиной, предвещая внезапную грозу посреди ясного дня. Жарко. Очень жарко.

Как только Миша делает следующий шаг, выходя из воды, Лиза бросается к нему и несется так быстро, словно может упустить его. Но Горшенев не собирается ее оставлять.

Они наконец останавливаются друг против друга, и Миша… его лицо жутко белое, а темно-карие глаза на фоне этой мертвенной бледности выглядят просто черными. Лиза понимает, что он мертв. Горшенев пришел за ней. Она не собирается ему отказывать и потому покорно идет за ним, когда он, желая укрыться от посторонних глаз, молча уволакивает ее за угол невысокого белого здания с вычурным граффити на стене. Потом они вновь стоят и смотрят друг на друга, как в немом кино, только здесь, напротив, все замедленно и ярко, даже слишком ярко, из-за этого Миша в своем образе выглядит жутким черным ангелом смерти.

Лизе совсем не страшно, и она вполне осознает, что если сейчас пойдет за ним…

Он протягивает ей свою правую руку, и еще несколько долгих нудных минут Стогова разглядывает причудливые четкие линии на внутренней стороне его ладони, всматриваясь в Линию Жизни, но ее нет. Она расплывается. Этой линии больше нет.

Чувствуя, что ее сердце разрывается от невыплаканных слез, от сочувствия к этому человеку, от непонимания и в то же время полного осознания его одиночества, от страха, что он ее бросит, девушка медленно касается его руки, и Миша тут же смыкает теплые пальцы на ее ладони, как бы говоря, что пути назад уже нет. Он спокойно притягивает ее к себе и, наклонившись, целует. Сердце Лизы до жути реалистично ухает вниз. Она ощущает все: и тепло Миши, и легкое покалывание его щетины, и запах его кожи, и почти выветрившийся вкус сигарет на губах.

Миша выпускает Лизу из объятий, но держит за руку, и они уходят. Они идет очень быстро, будто Миша боится, что его вот-вот остановят, и это так пугает Стогову, потому что она внезапно понимает, будто пробудившаяся ото сна, что ее уводят туда, откуда она уже не сможет выбраться. Невыносимая тоска и дикая боль наваливаются на Стогову, и она падает на колени, но Миша смертельно крепко держит ее за руку, почти выламывая ей кости.