Светоч русской земли

- Нашему бы господину от московитов какую волостишку на прокорм... - пряча глаза, сказал Даньша. Его рука замерла и, наконец, двинула по доске фигуру. Яков, сощурясь, переставил ладью и пробормотал:

- Прошло время!

Его самого звали в дружину Терентия, о чём Даньше пока знать не надо. "А ни лысого беса нам не дадут!" - подумал он, пока ещё по привычке не отделяя себя от своего господина.

- Ни лысого беса не дадут, устарел наш боярин! - сказал он почти вслух, забирая ладьёй коня противника.

Во второй горнице, за рубленой стеной, за закрытой дверью - семья Кирилла. Потолок в саже - и здесь: топят по-чёрному. Но ниже досок - отсыпок стены и лавки выскоблены дожелта, и в двух стоянцах теплились свечи.

Мария шила. Кирилл, примостясь рядом, у той же свечи, щурясь и отводя книгу далеко от себя, перечитывал жития египетских старцев. Стефан у второго стоянца тоже погружён в чтение - изучал греческий синаксарий. Пётр плёл силки. Старая нянька сучила льняную куделю и мотала нить на веретено. Голова у неё слегка тряслась. Тихо. Слышно, как, огорая, потрескивали свечи в стоянцах. Мария, склонив голову, замерла с иглой в руке и слушала голос ветра за стеной.

- Должно бы уж Олфоромею быть! С кем уехали-то?

- С Онькой! - сказал Стефан. - Дороги замело, почитай, совсем...

- Вьюжная зима, - подала голос Ульяния, - коням истомно поди!

- Доедут! - заключил Стефан и снова уткнул взор в строки греческого письма. Мария, посмотрев на старшего сына, вздохнула, переведя речь на иное:

- Онисим даве баял, князь Иван Данилыч будто опять в Орду укатил...

Кирилл оторвал покрасневшие глаза от книги, возвращаясь к тутошнему земному бытию. Подумал, прошептал что-то про себя, морща лоб.

- Надобе Алексан Михалычу... - Не докончив, прислушался. - Не волки ле?! Вьюга, не ровен час... Наши-то!

Стефан поднял голову и сказал:

- Сиди, отец! Я выйду, послушаю. Заодно коней гляну! - Он встал, нахлобучил шапку, на ходу набросил на плечи овчинный зипун. Хлопнула наружняя дверь. Кирилл прислушался и не понял: не то это ветер в дымнике, не то вой волков? Ему почти всё равно, где сейчас находится какой князь, даже и чем окончится пря Москвы с Тверью, а всего важнее воротится ли благополучно Варфоломей из леса?

Мария тоже прислушалась, но не столько к вою ветра, сколько к своим мыслям.

- Хлева надо рубить по весне, и повалушу, - произнесла она, наконец, - с каких животов? Холопов всех распустил, дитю одному и приходится биться в лесе в экое непогодье!

- Не путём баешь, жена! - сказал Кирилл. - Христос не велел роботити братью свою... По-Божьи надобно...

- Дети! - воскликнула Мария. - Кабы не дети! Петя вон мужиком растёт, Олфоромей когда что самоуком ухватит у Стефана, а так-то... Растила, ночей не спала... В крестьяне пойдут?

Пётр поднял взгляд, готовный, светлый. Он молчал, но ясно и так: и пойду, что такого? Только не ссорьтесь из-за меня!

- Почто перебрались сюда, третий год бьёмся... - пробормотала Мария, склонясь над шитьём. - Ни почёту, ни службы княжой. Люди уходят, который - доброй работник, ты всякому вольную даёшь! Осталась, почитай, одна хлебоясть!

- Яков есть! - сказал Кирилл.

- И Яков уйдёт! - воскликнула Мария.

- Яков не уйдёт! - возразил Кирилл. Мария взглянула в укоризненные глаза супруга и ещё ниже склонила голову с белыми прядями седины, что выглядывали из-под повойника.

- Прости, ладо! - сказала она. - Чую, не то молвила... Токмо... В Ростове хоть Стефана выучили... А здесь - одни медведи! Умрём в одночасье...

- Господь не оставит детей, жена! Всё - в руце Его! - вздыхая, сказал Кирилл. Подумав, добавил. - Премного величахуся, красно хожаху, в злате и сребре! Гордых смиряет Господь...

- Ты ли величался? - спросила Мария. Хлопнула дверь и на пороге появился Стефан, кирпично-красный с мороза.

- Трофим опять коням сена не задал! - сказал он. - Пристрожил бы ты его, батя! - Он скинул зипун и повесил шапку на деревянную спицу. Пробираясь к столу, изронил. - До ночи не воротятся, поеду встречь.

Вьюга выла. В оснеженных оконцах смеркалось.

Но вот на дворе скрипнули сани. Слышно, как зафыркали кони. Пётр со Стефаном сорвались с мест и наперегонки, ухватывая зипуны, вылетели из терема. Тут уже в сумерках грудились возы. Кони тяжко дышали и отфыркивали сосульки с морд. Мокрая шерсть в кольцах закуржавела от инея. Варфоломей с Онькой, оба по уши в снегу, шевелились у возов.

- Припозднились! Пробивали дорогу! - объяснил Варфоломей прыгающими губами. Его всего трясло, но покраснелые, исхлёстанные снегом глаза сияли. Ведь ему пришлось несколько часов по грудь в снегу пробивать дорогу коням, и на последнем выезде лопнул гуж, и он, срывая ногти, развязывал - и развязал-таки! - застывший на морозе кожаный узел, и передёргивал гуж в хомуте, и затягивал вновь немеющими на холоде окровавленными пальцами. И всё-таки довёз, дотянул, не бросив ни которого в пути, все четыре гружёных воза, и теперь уже всё - позади, и братья стали сгружать сено, и на помощь выползли холопы. И Чубарый, что шёл передовым, по грудь угрязая в сугробах, и храпел, и бился в хомуте, и прыгал заячьим скоком, грозя оборвать упряжь, тоже не подвёл, вытащил-таки! А сейчас стоял, кося глазом и поводя боками, и прихватывал Варфоломея зубами за рукава и полы зипуна, тыкался мордой в руки и грудь Варфоломею, соскребая об него сосульки с усов и губ.

- Балуй, балуй! - бормотал Варфоломей, распрягая коня, а тот, нагнув шею, помог стащить хомут с головы и, освобождённый от сбруи, переступив через оглобли, волоча уздечку, пошёл в загон к сбившимся в кучу коням. Варфоломей догнал Чубарого, сунул ему в рот, оставшийся в мошне, огрызок хлеба, и пока конь, кивая головой, грыз, снял заледенелую уздечку. Здесь, за бревенчатой стеной терема, уже не так сечёт ветер, от коня пышет жаром, и Варфоломей прижал ладони к шее Чубарого, чувствуя, как тепло коня живит одеревенелые пальцы...

Сено убрали, дровни затащили под навес и все четыре лошади распрягли и поставили в стаю. Переговариваясь, работники разошлись по клетям. Ночь надвигалась на Радонеж. И так славно сейчас сидеть дома, в тепле, у огня! Так славно, сотворив молитву перед трапезой, греть руки о латку с постными щами, так сладок ржаной хлеб, который Варфоломей долго и тщательно разжёвывал, пока весь рот не наполнился слюной и пока хлеб не превратился в кисловатую кашицу - так жевать научили его за много лет добровольно принятые на себя посты.

- Стефан, ты мне обещал сегодня сказывать про Василия Великого, - сказал он брату, отрываясь от еды.

Стефан кивнул.

Хлопнули двери. Вся облепленная снегом, румяная, сияющая, нежная в пуховом платке и шубейке, забежала Нюша, внучка протопа "Анна Юрьевна", как шутя зовёт девочку по имени-отчеству деинка Онисим, - ойкнула и сказала: "Хлеб-соль!" - и передала то, с чем её послали родители, осматривая по очереди братьев, что сидели за столом, и каждый по-своему - Стефан снисходительно, Петя радостно, а Варфоломей застенчиво - ответили на её улыбку. Заметила кирпично-красное, промороженное лицо Варфоломея, состроила ему рожицу, прыснула в ладошку и, вильнув подолом, с хохотом убежала.

Глава 5

Минуло Рождество. По деревне ходили со звездой, славили младенца Христа. И затем заходили по Радонежу ряженые. Варфоломей от ряженых спасался на чердаке. Даже Нюша не могла его выманить оттуда. Он один и не ходил, кажется, в личине по улицам.

На Крещение устраивали иордан - пешали прорубь в речке в виде креста; бабы свекольным соком окрасили края, и сверху, с горы, дивно было смотреть на крест и толпу радонежан по краям, криками приветствующих храбрецов, что, перекрестясь, кидались в рубахах в воду и выпрыгивали, красные, словно ошпаренные, влезая в шубы и валенки.