Страница 26 из 190
Уже когда начала колоситься рожь, Кирилл, забрав Стефана с собой, вчетвером, верхами, с двумя холопами, отправился в Радонеж: потолковать с наместником, осмотреть место, навестить Якова.
В два дня добрались до Переяславля. Ехали в одноконь и потому не торопились. Переяславль был сановит и люден, и собор Юрия Долгорукого, переживший не одно разорение города, вызывал уважение основательностью. Стефан извертел голову, осматривая город, с присоединения которого, меньше полувека назад, начались успехи московских князей, ныне - великих владимирских. В деловитой суете города проглядывала прочность бытия. Ночевали на подворье монастыря и рано утром устремились в путь.
К Радонежу подъехали на склоне четвёртого дня пути и уже издали заслышали гомон и шум человеческого табора. Даже Кирилл прицокнул языком, узрев, сколько навалило в Радонеж на обещанные свободы народу из ростовской земли. Переселенцы стояли станом на окраине городка, заполняли дворы и улицы. Кирилл со спутниками подъехали и, не спешиваясь, стали разузнавать, что тут и как, и где найти набольшего?
Вскоре им указали на кучку комонных, пересекающую стан.
В путанице телег и коней, пробираясь между шатров, костров, навалов кулей и бочек, среди гомонящих баб, блеющих овец и орущих младенцев, ехал шагом на чубаром долгогривом коне пожилой московский боярин. Склоняясь с седла, что-то спрашивал, приставляя ладонь к уху, кивал, отвечал, крутил головой, отрицая. На кого-то, сунувшегося под копыта коня, замахнул плетью. Вслед за ним вереницей пробирались сквозь табор переселенцев комонные дружинники.
- Ртище! Терентий! Сам! - ропотом текло вслед ему вдоль телег. Терентий Ртищ был одет в шапку с соколиным пером, в добротный суконный охабень, полы которого почти покрывали круп коня, в синюю набойчатую мелкотравную рубаху, рукава которой, выпростанные в прорези охабня, были в запястьях схвачены стёганными из толстины и шитыми цветной шерстью наручами. Конь под боярином был покрыт пропылённой попоной, схваченной под грудью наборной, в серебряных бляхах чешмой. В узорном серебре была и уздечка жеребца. На боярине никаких украшений, кроме золотого перстня на левой руке с тёмным камнем-печатью, не было.
- Терентий Ртищ, наместник княжой! - молвил отец, оборачивая лицо к Стефану. Он выпрямился в седле и подобрал поводья, поджидая, когда Терентий приблизится к ним.
Стефан посмотрел на отца, на двоих холопов, притулившихся за его спиной, перевёл взгляд на московского наместника, и его как резануло по сердцу. Отец был и одет не беднее Ртища: в рубахе узорчатой тафты, в отороченном по краю зелёным шёлком вотоле, уздечку коня украшали звончатые, тонкого серебра прорезанные цепи... И всё же - как властен, какого достоинства полон этот московский хозяин, и как робеет, хоть и старается скрыть это, отец, висок которого, в испарине, узрел Стефан, посмотрев сбоку на родителя.
Кирилл никогда ещё не был просителем, и, как люди, привыкшие к власти, лишённый этой власти, оробел, потерял себя: засуетился, подъезжая к Терентию, забоялся, что тот не заметит, проминует мимо.
Терентий Ртищ остановил коня. В ответ на приветствие кивнул, посмотрев строго, без улыбки. Он устал. Это было видно по лицу. Не первый день уже проводит в седле, почти не слезая с коня. Скачет то туда, то сюда, встречает, отводит, устраивает, решая многочисленные споры о землях, пожнях, заливных поймищах, разбирая жалобы местных на приезжих и приезжих на местных, которые то не пускали находников к воде, то не позволяли ставить хоромы на означенном месте, то сгоняли переселенцев со своих пажитей и пожен. Он уже давно сорвал голос, уговаривая и стращая, давно уже перестал гневаться или дивиться чему-либо, зная одно: надо как можно скорей посадить всех на землю, скорей развести по весям и слободам, и пока это не свершено, пока люди стоят табором, не престанут ни ссоры, ни свары, да и князь, не ровен час, опалится на него за нерасторопный развод беглецов. Посему и незнакомому боярину уделил малое время. Узнав, что тот ещё только мыслит о переезде, покивал головой, осведомился о косцах (вспомнил-таки, что у Кирилловых молодцов вышла сшибка с местными). В ответ на слова Кирилла, решившего напомнить о Протасии-Вельямине, покивал, прихмурясь, наморщил чело и подумал:
- Как же! Бывал с Протасьем Фёдорычем с вашея страны боярин! Онисим ле?
- Онисим, - встрепенулся Кирилл, - свояк мой!
- Дык и чево! - подытожил Ртищ, почти прервав речь Кирилла. - В Радонеже место дадено, чево больши! Кажись, близь церкви тамошней? - Он достал бухарский платок, отёр пот и пыль с лица и, едва попрощавшись с Кириллом, тронул коня.
Стефан в течение разговора молчал, почти стыдясь за родителя. Его оскорбило малое внимание, отпущенное его отцу. Знал, понимал умом, что так и будет, так и должно быть. А всё-таки знать - одно, а узреть, почуять, что уже и отец - не великий боярин, не нарочитый муж, а ходатай перед кем-то другим, и ты уже - не сын великого боярина, и не укроет уже тебя от покоров, пересудов и глума, родовая слава... Что ж, приходилось и к этому привыкать.
В Радонеже их на ночь принял к себе батюшка. Стефан почти не рассмотрел ни городка, ни крепости над рекой. Не до рассмотров было. Проголодавшиеся, они вечером ели овсяную кашу с сушёной рыбой, захваченной из дома, пили крестьянский квас. Отцу батюшка уступил свою кровать. Стефан с холопами улеглись на полу, на соломе, застланной попоной. Только теперь почуялось, что жизнь придётся им тут налаживать заново, и всё прожитое по сию пору - не в счёт.
Утром разыскали старосту, застолбили место под терем. Не обошлось без ругани, ибо на том месте местный огородник сажал капусту.
- Што мне - наместник! Я тута наместничаю! - кричал смерд, брызгая слюной и уперев руки в боки. - Наехало, незнамо кого!
Кирилл снял серебряное кольцо с пальца и бросил смерду. Тот потёр кольцо коричневыми пальцами, понюхал и скрылся, ворча.
- Балуешь, господине! - осудил, покачивая головой, батюшка. Им-ить за всё уже дадено из казны князевой! Слабину покажешь - опосля они и не отстанут от тебя!
Якова разыскали на дальних пожнях. Яков был хмур.
- Скота посбавить придётся по-первости! - произнёс он, подъезжая к господину. После уже поздоровался, осмотрел Стефана. - Людей - мало! Ховря заболел, а Бронька косой ногу обрезал.
Кирилл посупился, осмотрел стога:
- Ентих оставить тебе?
Яков кивнул. Кирилл обернулся к холопам и повелел:
- Косить оставляю! Якова слушать, как меня!
Домой возвращались вдвоём. Дорогой Стефан треножил и поил коней, готовил ночлег, разбивая шатёр, стелил ложе отцу и себе, варил над костром кашу. Кирилл молчал. Стефан помалкивал тоже. И было хорошо. Даже нравилось: путь, тишина и свобода. Нравилось чувство заботы о старом отце.
К жнитву воротились покосники. Яков всё беспокоился, не увезли бы сено, оставленное почти без догляда, и вскоре, доправив необходимые дела, поскакал в Радонеж. Варфоломей с Петром расспрашивали Стефана: как там и что? Стефан хмурился: "Сами узнаете!" Раз только и проронил: "Народу наехало, что чёрна ворона"... Радонеж так и оставался для Варфоломея загадочным - где-то там, далеко, в неведомом, незнакомом краю.
Свалив жатву, подсушив и ссыпав в кули зерно, вновь наряжали людей на новое место - рубить лес, класть начерно клети под хоромы. О Радонеже уже говорили буднично, как о привычном, те, кто был и отправлялся опять. Умеренно ругали местных - московлян, поругивали и землю - худшую, как все утверждали, чем их, ростовская.
Свалив страду, вновь заездили друг к другу родичи. Тормосовы поднимались целым гнездом, великую силу народа уводили с собой. Онисим наведывался не раз и не два. Приезжал и Юрий, сын протопопа, тоже намеривший переезжать в Радонеж...
Шёл снег, подходило Рождество. Теперь ждали твёрдого наста да первого мартовского солнышка, чтобы по весне тронуться в путь. И уже охватывало нетерпение: скорей бы!
Кирилл передавал князю Константину складную грамоту, улаживал градские и посольские дела, платил на послед трудно добытым серебром татарскую дань, снимал местническую честь, отлагая от себя родовую славу. Отнимались от старого боярина кормления и сёла, слагались звания и почести.