Светоч русской земли

- И у Давида-царя сказано, - присовокупил он, помедлив, - "Сё бо в беззаконии зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя". Это - не про тебя одну, это - про всех нас, мама! - сказал он.

Мария прижала к груди голову сына и стала гладить льняные волосы...

Когда она, вздохнув, встала, Варфоломей вложил ей в руку кусок пирога, который ему хотелось съесть, но тогда бы обрушилось, с таким трудом возводимое им здание подвига, а этого Варфоломей не хотел, ибо только подвиг должен спасти их всех: надо переделать себя, а тогда, без брани, станет можно переделать и московитов! Недаром он когда-то, малышом, взбирался, и взобрался-таки, на лестницу!

Он смотрел в спину уходящей матери. И увидел, что спина у неё стала круглиться, сутулиться, что уже и движение её шагов не то, как было раньше, и понял, что мать стареет и уже в чём-то главном перестаёт его понимать, понял, постиг, с такой болью и страхом, что чуть не побежал ей вслед, чтобы только для её тишины и радости взять пирог. Ведь можно бы и не есть, а после скормить братику! - подумал он и отверг: такое значило соблазниться ложью.

Опустив голову, он побрёл в изложню, где перед божницей встал на колени и начал молиться: "Господи! Ежели всё так и есть, как поведали мои родители, яко прежде рождения моего Твоя благодать и Твоё знамение были на мне, - дай же мне, Господи, измлада, всем сердцем и всей душой полюбить Тебя! Яко от утробы матери привержен к Тебе, и из ложесн, и от сосцов матери моей! Ты еси Бог мой! Яко, егда сущу ми во утробе матери, тогда благодать Твоя посетила мя! И ныне не оставь мене, Господи, яко отец мой и мати моя не оставляют меня! Ты же, Господи, прими мя, и присвой к Себе, и причти к избранному Тобой стаду! Яко Тебе оставлен есмь нищий, и из младенчества избавил мя, Господи, от всякия скверны, плотской и душевной! Сподоби мя, Господи, творити, святыню в страхе Твоём! И пусть вся сладкая мира сего да не усладит меня, и вся украса житейская не прикоснётся ко мне! Но да прильнёт душа моя во след Тебе, меня же да приимет десница Твоя! Пусть, Господи, никогда не впаду я в слабость мирскую, не буду радоватися радостию мира сего, но исполни мя, Господи, радости духовной, радости и сладости неизречённой! И Дух Твой благий, Господи, да наставит мя на землю праву!"

Варфоломей, склонив голову, замер, слушая себя.

Теперь ему уже не хотелось пирога, мысль о еде ушла из сознания.

Что-то большое, светло-величавое, плыло, едва колеблясь, перед его полусмеженными глазами. Это и было То, дивное, незримое обычному взору, Которое ему так хотелось узреть во время молитв и постов.

***

Опасения Марии были напрасны. Даром, что Варфоломей зачастую ел один хлеб с кореньями. Ржаной, только что испечённый, этот хлеб насыщал досыта. Тем более, Варфоломей ел не спеша, тщательно пережёвывая, дожидаясь, пока рот наполнится слюной и тогда лишь проглатывал.

Человеку потребно еды намного меньше, чем мы едим. Только еда должна быть всегда свежей и не проглоченной кое-как, не разбираючи ни вкуса, ни толка. Всё ж таки и постясь, и зачастую на едином хлебе, а вырос же Варфоломей с двух мужиков силой!

Глава 23

Подошёл Филипьев пост. За ним - Рождество. Кое-как справили ордынский выход. Хозяйство продолжало падать, люди разбегались, пустели волости Кирилла. Дани кое-где были забраны уже на три года вперёд, и крестьяне теперь отказывались давать корма боярину, и даже повозное дело исполняли с натугой, ссылаясь на нехватку коней. Земля оскудевала серебром, и цены на сельский товар и снедный припас в торгу падали. За воск, мёд, портна, пшеницу и скору давали теперь едва ли половину того серебра, что можно было выручить прежде московского насилованья...

Не один Кирилл мыслил податься на новые земли. Родичи пересылались друг с другом, судили и рядили, посылали ходоков. Жёнки заранее плакали, прощаясь с родимой стороной. Про каждого, кто успел перебраться в Галич ли, Кострому, Устюг на Шексну или Вятку, вызнавали: как оно - там? Как - наши? Как - местные? Как принял новый князь, каковы - земли, дадены или куплены, и почём? И каковы дани, и какова легота, и дают ли ослабу и помочь на обзаведение?

На молодого ростовского князя Константина, женатого на дочери Калиты, надежды не было...

Тяжко уходить с родимых палестин! Тяжко избирать иную родину! Хоть и в пределах той же Руси, а всё одно: тут каждый пригорок, речка, берёзовый колок, каждая пашня, каждый боровой остров - свои и знакомы до слёз. Там вон мальцом ловил язей, там собирали грибы, и знаешь, в каком колке - белый гриб, где - рыжики, где - иное что. Каждая тропка изведана, каждый овраг - полон преданий и сказов. В том бору нечистый пять дней водил старуху Секлетею и отпустил едва живую, когда она, опомнясь, прочла вслух трижды "Отче наш". На этом взлобке по вёснам девки водят хороводы, а на том холме когда-то кудесили волхвы, и поныне жгут костры в Иванов день. В том заовражке побили новгородских купцов. А тот камень по-за огородами ничем не знаменит, кроме того, что сызмладу с мальчишками играли у того камня и прятались за камень от выдуманного врага, и собирали полянику, что росла в траве вокруг того камня... И как оставить, как проститься и с тем камнем, и с воспоминаниями юных лет? Всё это - боль сердца. Да, многие силы нужны и многое мужество, чтобы подняться в иные края!

***

Онисим приехал, обнял Кирилла, подмигнул, склонился к плечу и шёпотом повестил:

- Новизну привёз! - Он был весел, Стефана толканул под бок. - Всё хозяйничаешь? Слыхал! Быват, и сгодитце теперича!

Шум, ветер перемен, ворвались с ним в терем.

Обедали старшей дружиной, врозь от малышей с мамками. Онисим въедался в уху, обсасывал головы окуней, подзуживал хозяина:

- Постничаешь?

В этот день впервые Варфоломей услышал за прикрытыми дверями повалуши слово "Радонеж". Сказанное не раз и не два, и с восторгом, и с сомнением, и с неуверенностью, и снова со значением и силой.

Слово было красивое, напоминало праздник Радуницу, - радость об усопших родичах, с которыми в этот день пировали русичи, приходя на могилы родных и близких с пирогами и яйцами, пили пиво, кормили птиц, в которых и до сих пор многие видели души предков, усопших на отчем погосте. Веселились, чтобы весело было и покойникам: батюшке с матушкой и дедам-прадедам в их истлевших домовинах, чтобы узрели они оттуда, что живёт, не погиб, не затмился, не угас их корень на этой земле. Радуница, Радонеж, радостный - или памятный? - город.

К вечеру и узналось всё по-ряду. Там, в Радонеже, давал земли переселенцам московский князь. Принимал и жаловал людей всякого чина и звания, давал льготу от даней до десяти лет. Пахали бы землю, строились, заводили жильё. И места были не столь далёкие, почитай, ещё и свои места, - не полтораста ли поприщ всего от Ростова?

Онисим вызнал и баял, что набольший московский боярин, тысяцкий Протасий, созывает охочих насельников из Ростовской земли.

Кирилл взвился:

- К московскому татю? К ворогу?! Чести, совести ся лишить! И баять не хочу! - Но после, посмотрев в глаза Марии, под хор голосов застольной братии, - и Яков с Даньшей поддержали Онисима, - сник, потишел, начал внимать, покачивая головой.