Страница 47 из 122
В отдалении от монастырских стен, на полянке среди прибрежного реденького леска, Антоний окончательно остановился, упёр посох в землю и обратил взор к сопутнику.
— Тут и перемолвимся, раб божий Афанасие, — с неожиданной бодростью произнёс старец. — Сыздавна любо ми сие место, вельми благолепно. Вот храм истинный — свет вольный. Богу без помех в нём всяк человек зрим. А нам с тобой токмо Господь в свидетели надобен.
Афанасий и бровью не повёл, невозмутимо ожидая, чего же потребует от него старец. Был он в потасканной работной шубейке, надетой на сермягу, и ничем не отличался от монастырских трудников-доброхотов. Но игумен знал его особую цену.
— На промысел тяжкий тя хочу благословити, — помолчав и неотрывно глядя в спокойные, ясной голубизны глаза кормщика, продолжил Антоний, — в дальний, по тернию путь, зане дело неотложное. Поусердствуешь ли?
— Мой карбаско наготове, у примостков, — ответил несуесловный Афанасий.
— Внемли, сыне: утопии да вынырни, костьми ляг да воскресни, а дело поверши. И с умом, с оглядкой... О чём поведаю, то сам размысли, уверься. Сим дух свой укрепи накрепко, понеже и клятва не верна без твёрдого духа. По доброй воле должен поступити еси, клятвы же от тя не надобно — несть нужды.
Нужды, верно, не было. Двадцать уж лет, как Афанасий на Соловках, — доподлинно прознан. Страшное несчастье постигло его в молодости: свейские налёты при осаде Колы дотла спалили его жилище вместе с женой и малым чадом. Подался он по обету в Соловецкий монастырь да и прижился тут, пытаясь избыть горе в усердных трудах: благо дел оказалось невпроворот — как раз возводились новые стены. Был Афанасий потомственным помором и потому сгодился кстати: многажды ходил на монастырских лодьях, свозя к Соловкам работный люд и припасы. Не сыщется места в Беломорье, куда бы он не захаживал, не сыщется на берегах и человека, кто бы не знал о его бесстрашии и надёжности. В любую непогодь кормщик отважно правил в голоменье[44], словно был рождён там из тех самых валунов, что коргами вырастали из моря. Упорным воем проявил он себя по зиме в сшибках с дозорами Стюарта, возглавив мужиков-шишей. Такому ли не довериться, с такого ли брать зарок?
Игумен проследил взглядом полёт одинокой чайки над водами и заговорил уже без возбуждённости, ровно, притомлённо:
— Допрежь мы в Поморье с краю были, днесь же в самую кипень угодили.
— На сувой[45] угораздило, — скупо подтвердил кормщик.
— Истинно, на сувой. На нас злосчастье сошлося. Соловки-то отобьём, а проку? Всё едино заперты. Без пособления загинем...
— Неуж дадимся? — не захотел поверить словам игумена упористый Афанасий. — Мужики-то по всему Поморью в малые рати сбиваются, порато[46] теребят свеев. То-то Стюарт вспять прянул. Сломим его небось, будет срок.
Иконно-тёмный лик старца посмурнел. Антоний тяжко вздохнул, сказал с присущей ему прямотой:
— Не отпущено нам, Афанасие, сроку. А мужики — не сила да и все в разброде: ин в лес, ин по дрова. Много ли яз в Суме справных ратников набрал? Горстку. Супротив воинства воинство и надобно. И ныне, а не опосля. Опосля будет поздно...
Игумен надолго замолчал, смотрел на море, перебирая в уме свои тревоги. Море уже не умиротворяло. Тяжёлые думы не рассеивались.
— Не можем мы мешкати, не можем, — наконец встряхнулся Антоний. — Вестимо, Жигимонт с Карлусом в тяжбе, ан обоюду на Русь ополчилися. Едина корысть. И Карлус от своего не отступит. Миротворство вражье, сам ведаешь, — обман. В Псалтыри ещё помянуто: «Умякнуша словеса их паче елея, а та суть стрелы». Попался Шуйский на свейски уловки, нам же не след повторять старые промашки. Корелой вон поплатилися — проучены. Ныне опричь нас некому обличить искусителя, лжу его улестных словес, дати ему тут крепкий отпор, дабы неповадно было. — Антоний взмахнул костистым, в старческих пятнах кулаком. — Сице!.. Но не токмо от Карлуса угроза. Уж ины ухапцы объявилися — аглицкие. Намедни в Холмогоры их посланец наведывался, людишек втае посулами прельщал. Ох неспроста! Издавна аглицки торговцы на сии земли зарятся. Не наступил ли час уготованный? Поморье наше — врата широкие, оплошаем, и с моря беспрепятно тьмы-тьмущие нанесёт, вовсе не сдержать. Легко обинутися да тяжко отданное воротить. — Антоний устало навалился на посох, примяв узкую серебристую бороду. Закрыл глаза. Передохнув, твёрдо наказал: — Все сии вести, Афанасие, донесёшь до митрополита Исидора.
— До Исидора? — не мог утаить внезапного смятения кормщик.
Игумен остро глянул на него:
— До Исидора в Новгород Великий. И пособления у Исидора же проси. В Новгороде рати довольно, не должен Исидор оставить без помощи, понеже не чужие мы ему.
Кормщик принахмурился: не лежала у него душа к новгородскому митрополиту.
До Антония Исидор был игуменом на Соловках. И тем памятен, что всегда провидел, кому угодить, а кому погодить. Ещё при живом Фёдоре Иоанновиче, угадав патриарший загляд, стал превозносить Годунова и с воцарением того сразу же получил просимую жалованную грамоту на пошлины со всех торгующих в монастырских вотчинах. Умел находить выгоду. Ухищрениями величия достиг. Недаром ныне и залетел высоко.
Случилось Афанасию не поладить с Исидором. Отказался он принять монашеское пострижение, пожелал остаться вольным трудником. Призвал его Исидор к себе, начал уламывать, а честный Афанасий и бухни: «Пошто Господу принуда? Не земной же он владыка. Потому в него и верую, что пред ним всё вровень». В изумление пришёл Исидор от такой дерзости, но отпустил Афанасия с миром, понял: не переломить его, хоть кожу с живого сдирай, а умелого кормщика терять не хотелось. Только с той поры за Афанасием приглядывать стали, ко всякому его слову прислушивались. Но Афанасий как жил, так и жил, ни в чём себя не роняя. И отступились от него. Однако не мог он простить Исидору тайного соглядатайства.
— Столкуюся ли я с Исидором, отче?
— Оттого и посылаю тя, что не отступишься, — с наставительной строгостью ответил Антоний. — Вот и держися до упора. Не мнишеско смирение надобно. Всякий мних обетами связан, всякий вострепещет пред митрополичьим саном, ибо подначален, и будет просить заступы, яко милостыни. А митрополит, веси, не прост, сторожек, уклончив. У него Делагарди под боком, и он без особой нужды рисковать не потщится. Посылаю тя, дабы уразумел Исидор: крайний случай у нас. Прямодушие же твоё, ведомое ему, — тому порука.
— Чую, не миновать падеры[47], да уж ладно, — тряхнул постриженной в скобку русой головой Афанасий.
— Ано не вся ещё ти забота. Не вся, — помягчевшим голосом молвил игумен. — От Исидора подмогу пошлёшь, а сам дале следуй...
Предстоял Афанасию ещё путь в Нижний Новгород, где, по верным слухам, затевали побег из заточения католические лазутчики, бывшие соловецкие сидельцы, тайно сносившиеся с Мариной Мнишек. На всё лето Афанасий покидал Соловки.
— Вовсе отвыкну от соловецкой селёдушки, — в шутку посетовал кормщик.
— Наготовим для тя, особо бочку засолим, — шуткой же отозвался Антоний и, обернувшись, позвал одного из стоящих вблизи монахов-стражников: — Эй, брате Гервасий!..
Монах приблизился, бессловесно протянул игумену туго набитую кису.
— Возьми еси, — передал её Антоний кормщику. — Трать, елико можешь. На лошадей не скупися и побогаче сряду купи, прибедняться нам не к лицу.
Они так же неторопко воротились к обители, встали у раскрытых ворот. Послеобеденное почивание давно кончилось, и на монастырском дворе было толкотно. Перед серой каменной громадой Преображенского собора молодой стрелецкий десятник учил приёмам огненного боя нескольких работных. Трое чернецов, напружившись, несли на вытянутых руках из пекарни в трапезную груды свежеиспечённых караваев. Над ними скопом вились нахальные голуби. Низко поклонившись игумену, прошли в ворота престарелые монахи в обшитых спереди и сзади крестами ризах. Игумен, собравшийся было последовать за ними во двор, прощально обернулся к морю, оглядел его до окоёма и, успокоенный, спросил кормщика:
44
Голомень — открытое море.
45
Сувой — заверть встречных течений.
46
Очень, сильно (поморск.).
47
Падера — бурная погода с дождём (поморск.).