Страница 48 из 122
— Вечерню с нами отслужишь?
— Недосуг, отче, прости, — мыслями уже весь в дорожных хлопотах ответил Афанасий. — У меня на карбаске образок Николы морского есть, ему помолюся.
— Ну, твоя воля, — всё ещё медлил Антоний. — Помятуй же крепко, велика на ти кладь, велика, яко и на нас. Ныне Поморье — наш Смоленск. Разумей!
— Разумею, отче...
2
Многие на русской земле уже теряли последнюю надежду на избавление от неисчислимых бед. Не на кого было уповать. Вконец досадивших шляхте своими неуступками великих послов Филарета и Василия Голицына Сигизмунд заключил под стражу и, обобранных той же стражей до нитки, спровадил в Вильну. Ополчение же под Москвой без пользы измотало себя поспешными попытками взять кремлёвские стены. А в городах было такое брожение, такие разнотолки и метания, что не уяснить, кто за кого стоит ныне и чью сторону примет завтра; некоторые, что подальше от рубежей, что поглуше, вроде Перми, и вовсе словно бы отделились от всей земли и, пропуская мимо ушей отчаянные мольбы о помощи, продолжали жить своей привычной замкнутой жизнью. И только Смоленск оставался единой опорой надежды, несокрушимым столпом русской чести и мужества, светочем непокоримого духа.
Но в ту ночь, призрачно-блёклую и немотную, будто околдованную, какая стояла в Беломорье, в ту ночь, когда Афанасий с двумя пособниками-гребцами по убылой воде отплыл от Соловков и, выйдя на голомень, сноровисто поднял широкий прямой парус, чтобы ходко идти под ним к Новохолмогорскому городку[48] на устье Двины, в ту самую ночь Смоленск пал...
Весь день перед тем исступлённо грохотали польские тяжёлые пушки, размётывая насыпи и заграды в старых проломах и пробивая новые бреши. Несмотря на губительную пальбу, не только ратники, но по обыкновению и старики, и жёнки, и дети подвозили в тачках землю, таскали брёвна, сгребали битый кирпич поближе к опасным местам, чтобы, дождавшись затишья, снова наскоро заделать пробоины.
В грязно-сером пороховом дыму, в чёрных завесах ядовитой копоти, среди непроглядной пыли и хаоса падающих осколков снующие люди были похожи на охваченных единым безумием самоистязателей, которые уже ни во что не ценили свою жизнь. Некоторые и впрямь смахивали на вставших из могил мертвецов — прожелтевшие, исхудалые, оборванные.
Они уже двадцать месяцев сносили нечеловеческие лишения: отбивали ворога, тушили пожары, закапывали мёртвых, пили протухлую воду из луж и варили на кострах, забыв вкус соли, пустую похлёбку. Павших на улицах лошадей не хватало сил тотчас убирать, и все привыкли к тошнотному смраду.
Равную долю несли все: и коренные жители, и пришлые семьи служилых людей, отъехавших ещё до начала осады в войско Скопина-Шуйского, и окрестные сбежавшиеся селяне. Из восьмидесяти тысяч осаждённых осталось только восемь. Но упорство не покидало живых. И когда расчётливо припрятавший запасы хлеба в церковных житницах архиепископ Сергий стал склонять воеводу Шеина к сдаче, тот посоветовал ему обратиться к самим смолянам да простым ратникам. На это у архиепископа не хватило духу — знал: не только не дадут они согласия, но, пожалуй, ещё и могут почесть его за изменника. Довелось слышать, как честили смоляне королевский универсал, как язвили над сулимыми панскими милостями. Нет, упрямцы не отступятся от своего: лучше смерть, нежели позор. И даже теперь, под сокрушительным огнём пушек, наперёд ведая, что приходит пора самого страшного испытания, никто не поколебался.
Ожидавший главного удара с западной стороны, воевода весь день был занят расстановкой немногих оставшихся у него боеспособных ратников и вечером встал на раскате у Коломенской башни, зорко вглядываясь в скопление немецких ландскнехтов за шанцами. Вроде он не ошибался. Немцы обыкновенно стягивались туда, где затевался самый мощный прорыв: тут они в своих тяжёлых доспехах оказывались сильнее поляков и венгерских гусар, которым не было равных в открытой сече среди чистого поля. И не могла смутить Михаила Борисовича особенно ярая пушечная пальба по другую сторону крепости: вестимо, для отводу глаз.
Когда вовсе стемнело, немецкая пехота кинулась на приступ. Вспышки огня из затинных пищалей и ручниц рваными молниями высвечивали скопища круглых шлемов, острия копий и мечей, кресты на громадных щитах, ступени повалившихся на стены осадных лестниц. Падали, затухая, и вновь вздымались факелы. Схватка завязывалась упорная.
Но уже в начале её возле Шеина объявился запыхавшийся гонец.
— Беда, воевода!.. Ляхи в проломе Аврамиевских ворот!.. Не сдержати!..
— Много?
— Ордою прут.
— Эк, — скрипнул зубами Михаил Борисович. — Тонка наша ниточка, не по всей стене. И спереду, и со спины враз навалилися поганцы...
Шеин выслал подкрепление. Но оно мало чем смогло помочь. На одного русского приходился десяток врагов.
А тут новая беда! Подорванная ловко заложенной в водосток петардой, вспучилась и рассыпалась незащищённая стена у Крылошевских ворот напротив Днепра. Одна за другой хлынули в пролом польские роты. Поляки заполонили всё торжище и ринулись по крутой Родницкой улице к центру, на соборный холм. Богородицын собор был для них лакомой приманкой: там хранились сокровища.
Вблизи низкой соборной ограды вскипела рукопашная схватка, сюда уже сбежались и насмерть встали многие защитники. В мутной сумеречи свирепо сшибались железо с железом, грудь с грудью.
Смолянам некуда было отступать. Собор стал единственным укрытием для их семей, тут уже теснились тысячи женщин с детьми, а все прибывали новые и новые, несли сюда и раненых. Смертная бледность покрывала скорбные лики, от духоты и скученности пот катился из-под платков и кокошников, в напряжённых, застылых от ужаса глазах дрожали отражения колеблющихся огоньков свечей. Старались не глядеть друг на друга, молчали. Робкий ребячий плач и слабые стоны раненых не рассеивали этого тяжёлого молчания. И оно страшило больше, чем приглушённо проникающий сквозь толстые соборные стены шум побоища. Но скоро шум усилился и неудержимо стал нарастать уже на паперти, возле самого входа.
Десятка два окровавленных ратников спиною протиснулись в собор, стали спешно затворять двери. Гулкие дробные удары, словно пробудив, всколыхнули всех. Один из ратников, пошатываясь от изнеможения, срывающимся хриплым голосом крикнул:
— Исхода нет? Али полон?..
— Смерть! — отозвались из разных концов.
— Где тут зелейные подвалы? — помедлив, спросил он.
Перед ним молча расступились, открывая узкий проход в глубь собора. Словно на плаху, в отрешённой суровости пошёл он по нему, вынув из чьих-то оцепеневших рук свечу.
— Ты что, Белавин? — боясь поверить в самое страшное, выкрикнули из толпы.
Ратник не обернулся.
И тогда близстоящие начали задувать свечи. Собор погружался во тьму.
— Упокой, Господи, души усопших раб твоих, — донеслось от царских врат.
Сдавленный стон волной прокатился по всему собору, кто-то не сдержался — зарыдал.
— Матка, я не хоцю!.. Не хоцю-ю-ю!.. — взвился под своды отчаянный мальчишеский вопль.
Небывалой силы гром навеки оборвал этот голосишко...
Шеина с полутора десятком обессилевших ратников припёрли к Коломенской башне. За спиной воеводы, готовые разделить его участь, жались кучкой прибежавшие к нему в разгар боя жена, дочь и сын. Ратники встали скобой, не подпуская врага близко. Однако ландскнехты и не подходили, выжидали, когда наконец Шеин образумится и бросит оружие сам.
Светало. Поднявшийся ветерок бойко тормошил встрёпанную бороду Михаила Борисовича. Остывало разгорячённое лицо. Непомерная усталость подгибала колени. И уже никакой силы не чувствовал воевода в своём широком, крепко сбитом теле. Но больше усталости начинала тяготить тоска.
— Виктория! Виктория![49] — радостно разносилось по всему Смоленску, над его дымными развалинами, над усыпанными мёртвыми телами улицами, над залитыми кровью стенами крепости...
48
Новохолмогорский городок — с 1613 года город Архангельск.
49
Победа! Победа! (лат.).