Страница 105 из 122
— Спознал, старче.
— Где ж не спознать! — принялся старик для степенного разговора удобнее усаживаться на тележной грядке. — Чай, вон каков молодчик! Веретище на тебе, ако на Пересвете, трещит и выдаёт, что зело дюж.
— Здоровы ли все?
— А чо нам? Первый Спас в Ростове встретили, разговелися свежим медком, Второй Спас в Переславль едем справлять — яблочком похрустим.
— Ино ладно.
— А о тебе тут байка одна гуляет, Афанасий, — несильно, лишь бы кобыла чуяла его руку, подёргал вожжами Подеев. Хоть и напускал на себя старик чинный вид, нетрудно было распознать всё его лукавство.
— Байка? — ещё не расстался с улыбкой кормщик, что, долго держа язык за зубами, рад был перемолвиться с добрым стариком.
— Ну да. Бают у нас двинские мужики, де свеев ты по весне подряжался на лодье по реке провезть. А река порожиста шибко.
— Ковда что ль, река-то?
— Не ведаю. Да на самой быстрине, бают, будто изловчился ты и соскочил на береговые камушки, а свеев с той поры никто не видывал, токо сорок рукавиц их выплыло.
— Порато врут люди, — добродушно отрёкся Афанасий. — Не про меня байка.
— Зря отнекиваешься. Теперича та побаска всё едино что царска грамота с красной печатью. Ей будут верить, а твоим словам — нет.
Но кормщик уже погасил улыбку, не время потехи разводить. Видя, как забита впереди конным и пешим людом неширокая лесная дорога, как сталкиваются и скучиваются на ней возы, с удручением спросил:
— Минин далече?
— В голове, чай.
— Дело у меня к нему горячее.
— Больно тороплив ты! — почесал за ухом Ерофей. — Погодь немного. Заполдень привал с кашею будет. Не спехом идём, свидеться вскоре с Миничем.
Всё верно сказал старик Подеев: в середине дня войско остановилось, и кормщику не пришлось тратить усилий, чтобы нагнать Кузьму. Весть Афанасий привёз чрезвычайно важную. И Минин отвёл его в шатёр к Дмитрию Михайловичу.
В поставленном на лесной опушке холщовом шатре большого ратного воеводы стоял шум. Окружив Пожарского, полковые головы жарко спорили, перебивая друг друга. Кто уговаривал, а кто отговаривал князя оказать честь польскому ротмистру Павлу Хмелевскому, по доброй воле прибывшему в ополчение с целой ротой своих драгун. Сам Хмелевский был тут же в шатре, и, пытаясь сохранить невозмутимость, пережидал склоку. Подёргивалась обхватившая на груди кожаную перевязь тяжёлая рука.
Минин с кормщиком приспели в то самое время, когда спорщики, ни на чём не поладив, переводили дух. Мигом смекнув, в чём дело, Кузьма вмешался:
— Не в обычае при госте гостя судить.
Правота его слов была явной. И возникло некоторое замешательство.
Хмелевский внезапно сорвался с места, стал хватать за рукава ратных начальников:
— До дьябла! О цо ходзи?.. Венц не можече?..[87]
Видно было, что ротмистр вправду сокрушается и не кривит душою. Многие стали ободрять его, хлопая по плечу.
— Нешто изгоним доброго воина, что сам явился к нам? — спросил Пожарский, сдержанно улыбаясь.
— И Тушино ему забыть? И осадное сидение в московских стенах? — воспротивился было непримиримый Матвей Плещеев.
Но ему больше не дали говорить:
— Уговорилися же не поминать старое. Берём ротмистра!
Хмелевский прижал к сердцу руку, склонил голову.
— Дзенкуе бардзо! — И с приязнью поглядел на Минина. — Дзенкуе пану...
Оставшись в шатре с Кузьмой и Афанасием, Пожарский опустился на походную скамеечку и некоторое время сидел, обхватив голову ладонями, словно вбирал в себя все звуки, что слышались за холщовыми стенками: голоса людей, скрип телег, перестуки копыт, позвякивание подков. Всё это сливалось воедино в непрестанный широкий гул. И казался он гулом огромного матерого бора, что колышется под мощными порывами предгрозового ветра.
— С чем пожаловал, Афанасий? — убрал ладони с изнурённого лица Пожарский. — Заступы от свеев просить? Рады бы, да ничего не можем дать. Накануне на Белоозеро заслон выслали, всех, кого могли, проводили.
— Не за подмогой я к вам, Дмитрий Михайлович... — И кормщик поведал, как по оплошке и нерадению двинский воевода Долгорукий с дьяком Путилой допустили на русскую землю лихих иноземцев с оружием и что один из тех иноземцев беспрепятственно отправился в дальнюю дорогу, и не сегодня-завтра должен появиться в ополчении. — За ним-то мы с мнихом Гервасием неотступно следовали, а на последних вёрстах обогнали, — закончил рассказ кормщик.
— Какая нам угроза от твоего иноземца? — пожал плечами Пожарский.
— В рать к вам будет набиваться.
— Пусть его. Мы никакой помощью не гнушаемся. Хмелевского-то вон взяли, сам видел.
— Лях, видать, по обиде на своих к нам переметнулся, Дмитрий Михайлович. Ему можно верить, душа у него наружу. А затейщики аглицки корабля не сряжали б ради того, чтоб тебе наособицу из-за моря своей силушкой пособить.
— Не свейски? Аглицки? — резво поднялся со скамеечки Пожарский.
— Они, — подтвердил кормщик.
— Да, тут ухо востро держать надобно.
— Вестимо.
— Не хватало нам напастей, — с досадою вздохнул князь.
Капитан Шав гневался. Русские стражи скрестили бердыши перед ним на въезде в Переславль и велели ждать прямо на дороге, покуда не будет извещён о высоком госте большой ратный воевода.
Ждать пришлось до вечера. Изголодавшийся, весь в едучем поту от жары, с выпученными глазами капитан сперва метался по окрайке поля, изрядно потоптав чей-то уродившийся овёс, а потом воротился на дорогу, скрестил руки на груди и угнул голову, отчего стал смахивать на быка. Приставы сразу же окрестили его между собой бугаём. Прислуга Шава не смела ни на шаг подступиться к нему, жалась в кучку у нерассёдланных коней.
Наконец прискакал гонец от Пожарского с наказом пропустить иноземного капитана в город.
Хоть и со всей пристальностью посматривал Шав по сторонам, войска на переславских улицах не обнаружил. Его уже тут не было, оно ушло дальше. Но в съезжей избе шотландца с подобающей учтивостью встретили начальные люди и сам Пожарский.
Капитан сразу воспрянул духом, перестав проклинать про себя коварство русских, что нагло противились поживиться за их счёт.
Однако как только капитан напрямик заявил о готовности наёмного рыцарства, от которого он был послан, вступить в ополчение, Пожарский и его воеводы ответили немедленным отказом. В услугах иноземцев тут не нуждались.
Мясистые щёки Шава заблестели от пота, ноздри крупного широкого носа раздулись, тяжёлая нижняя челюсть отвисла. Капитану трудно было поверить своим ушам, и он с недоверием и досадой взглядывал на казавшегося знакомым монаха-толмача, который споро перелагал ему речи земских начальников.
Донимало капитана голодное урчание в брюхе. Он заложил руку за широкий пояс из воловьей шкуры, незаметно сжав брюхо, но вместе с тем принимая вызывающую осанку.
Не зря Шава ценили соратники: у него была мёртвая хватка. Когда Шаву отказывали — он напирал, когда продолжали отказывать — становился ещё упрямее. Верно разгадали его приставы — как есть бугай. Волей-неволей вышло так, что гость как бы пленил несговорчивых хозяев, загородив собой двери, и, верно, стал бы держаться до крайности, добиваясь своего.
Железное упорство капитана подкреплялось тем, что он был достаточно осведомлён об иноземцах, поступивших на службу к Пожарскому.
— Те люди служат за правду нам, — перевёл толмач Шаву слова большого ратного воеводы.
Капитан заметил, что одетые по-дорожному начальные люди уже начали тяготиться бесплодным разговором. Верно, они загодя решили не вести долгих бесед. Догадка ещё больше разожгла желание Шава досадить им. Ответ Пожарского вызвал у капитана язвительную ухмылку:
— За правду? В какой она теперь цене? Можете водить за нос других, но не себя же.
— Сами мы служим и бьёмся за православную веру и за своё поруганное отечество.
87
Чёрт возьми! В чём дело?.. Вы не можете? (польск.).