Страница 104 из 122
Пушкарский голова, или, как его ещё называли, голова у наряду, затеял перекличку подначальных ему людей. И повинуясь его воле, пушкари чередом выкрикивали свои имена. Их сиповатые усталые голоса далеко разносились в темнеющих просторах:
— Карпик Данилов.
— Трофимко Кремень.
— Тренька Баженов.
— Спирька Гриднев.
Застыв в седле, Минин памятливо внимал перекличке, словно какому-то ворожейному заклинанию, и пытался уразуметь, чем же для него притягательны простые имена, которые он слышит сотни раз на дню. Они так же привычны и ничем для него не примечательны, как родные речь, одежда, обиход. Но теперь открывался для Кузьмы в них некий особый смысл, ибо его осенило, что в тех именах изначально отзывается всё непреходящее, глубокое, прочное, заложенное в народе. Он подумал о Пожарском и его отъезде к родительским гробам. Это не дань мёртвым. Это приобщение к животворной силе, которая передаёт из рода в род имена, обычаи, добрые нравы. И покуда не истощилась та сила в каждом, есть и пребудет Русская земля.
Уже совсем стемнело, когда Кузьма подъехал к своим нижегородским ратникам, которые сошлись на сон грядущий к костру.
Будто подслушав мининские мысли, мужики толковали о старине. Заводчиком, известно, был Водолеев.
— От нашего протопопа Саввы я наслышан, — рассуждал Стёпка, — дескать, все мы сплошь от Яфета, Ноева сына родом. Блажь, по моему разумению. А коли не блажь, то пустым мужиком был Яфетка: никоторого следа от него в русском обыке не сыщете. Один прок — семя, расплод. А небось удаль-то на Руси вовсе не от Яфетки.
— Кака ещё удаль? — изумился Потешка Павлов неожиданному скачку мысли Водолеева.
— А русска! Отколь она в нас?
— В нас? Удаль? — зашёлся в смехе Шамка. — С чего ей завестися? От мокроты? Кругом колочены да биты.
— Эко затрясло дурака, — укоризненно покосился на Шамку Водолеев, зная, что Шамка язвит ради одного баловства, и стукнул кулаком по колену. — Биты да не повалены, а за битого двух небитых дают.
— Берко, Стёпка, — отозвался старик Подеев, сидевший на рогожке и проверявший на ощупь упряжь, не подгнила ли где. — Верно. Попомнится ещё поле Куликово. Явит ещё себя русска удаль.
Разговор перекинулся на деяния и подвиги достопамятных воителей. Вспоминали нижегородцы Александра Невского и Дмитрия Донского. Не обошли в разговоре славных ратных воевод, что отличились в недалёкие времена: Данилу Щеню[84], бившего литовцев при деде и отце Ивана Грозного, Михаила Воротынского[85], победившего крымского хана Девлет-Гирея, Ивана Петровича Шуйского[86], отразившего от Пскова Стефана Батория. Было кем гордиться.
Минин сошёл с коня, присел на траву между Подеевым и Семёном Ивановым.
— Коришь, поди, меня, что береженье казны на тебя возложил? — обратился он сперва к Семёну. — Десяток стрельцов мыслю тебе добавить.
— Ишь ты, добавить, — заулыбался щербатым ртом Семён. — Велика мне честь. А может, и в самый раз по моей маяте-то. Суди сам. Спать ложуся: один ларец — под голову, другой — под праву руку, а ноги у меня — на сорока сороках собольих. Страх берёт! — И перестал улыбаться: — Токо бердышников мне не надобно. Мои мужики надёжней.
— Ну гляди, вольному воля, — порадовался доброй Семёновой службе Кузьма. — А за мной дело не станет.
— Управлюся без подмоги, — заверил Семён.
Меж ними был полный лад.
— Чего тащимся-то с грехом пополам, Минич? — выждав, когда Кузьма закончил разговор с Семёном, справился старик Подеев.
— Казаки под Москвою мятутся.
— Мешкать нам, покуда не стихнут?
— Так выходит.
— К ляхам, поди, могут перекинуться.
— Тогда и с теми и с другими нам драться, — молвил в задумчивости Минин. И посидев молчком, хватился: — Фотин не с вами? Не видел что-то седни его.
— Вона он, — обернувшись, указал Подеев.
Отблески костра волнами колыхались на травянистом косогоре. Там, сунув под голову сложенные ладони, безмятежно спал Фотин.
— Анделов небось зрит, — сказал Ерофей. — Теперь у его дитё на уме, что от Настёны ждёт...
Один за другим гасли костры, и вовсе затихал стан. Густые сумерки затопили дол.
В наступившем затишье, которому не мешали вялые покрики стражи, конское фырканье и шорохи листвы, Кузьме захотелось побыть одному.
Минин въехал в березник и остановил коня посреди полянки. Тут его никто не мог отвлечь.
Думал он о пользе вседневных трудов. И наедине с собой ему было усладно, что, снаряжая ополчение, ни в чём не погрешил против совести, что, несмотря на многие изнурительные тяготы, вместе со всеми, кто подначален ему, — посадскими и волостными старостами, сборщиками, зажитниками, — смог обойтись без насильства, нечистых поборов, кривого суда и чьих-то обид. Даже монастыри не противились высоким обложениям, отдавали последнее без ропота.
Знобко, как на сквозном ветру, ему стоять рядом с Пожарским, а стоит. Издревле велось: чьи ризы светлы, тех и речь честна. Ещё многие из служилых людей чтят Кузьму единственно за то, что в его руках ополченская казна. Не будет казны — исчезнет и почёт, ибо нет у Минина родовитости. Слава Богу, Пожарский и доныне не отступается от правила ценить людей по делу. Потому оставил рать вопреки всем обычаям на земского выборного мужика, уравняв его с князем Хованским. И благоразумный Хованский принял то как должное. Тут уж без местничанья обошлось.
Правда, доходили до Минина обидные слова, что он-де никакой не начальник в ополчении, как не скот в скотах коза, не зверь в зверях ёж, не рыба в рыбах рак...
Ну да бог с ними, хулителями! Главное ныне уберечь само войско от раздоров и козней.
Глубоко задумавшись, не заметил Кузьма, как впал в дремоту. Среди смутно белеющих берёзовых стволов забылись недолгим сном, склоня головы, он и его конь. Бесшумным тугим потоком текло время, просеивало свои песчинки.
Очнулся Минин, когда забрезжилось. Уже слабо мерцали звёзды на бледнеющем небосклоне, который словно бы приподнимало от лазоревого света, что, разливаясь, становился всё прозрачнее и ярче.
Скоро должна заполыхать заря.
В стане ещё спали. Кузьма тихо направлял коня мимо ровных верениц лежащих вплотную ратников, укрытых рядном и попонами, вглядывался в разглаженные сном лида.
Его поразило, как много ему попадалось совсем юных, почти отроческих лиц. Конечно, он допрежь видел среди ополченцев большое число молоди, но всё же изумился, только в этот предрассветный час до самого конца постигнув, какой великой невинной крови будет стоить принесённая на алтарь отечества жертва. Расцветающими жизнями заслонит себя русская земля от погибели, ведь первыми в сечах принимают смерть молодые. Всегда так было. И он сам призывал юных, ставя их над раздумчивыми и нерешительными старшими. Всех бы сохранить, всех бы уберечь. Но как? Чему быть, тому и статься.
— Возмочь бы нам, возмочь бы, — чуя, как безутешная тоска-присуха, как неизбываемая вина вон вытягивает из него душу, прошептал про себя Минин.
Заалело в небе, и зашевелился стан, вымоченный обильно павшими росами.
Утренняя роса — добрая слеза.
Минин заторопил коня, приметив ехавшего навстречу Хованского.
3
На дороге из Ростова в Переславль-Залесский ополченский обоз нагнали двое вершников в обтрёпанных монашеских одеяниях.
Вглядевшись со своей телеги в одного из них, старик Подеев обрадованно вскричал:
— Афанасий, соловецка душа, ты никак? Чего странничаешь еси? На Афон, поди, ладишь? — И захихикал, как озороватое дитя, прикрывая заскорузлой рукой щербатый рот.
Изобличённый соловецкий кормщик не стал отпираться от своего имени, откинул с головы пропылённый шлык, улыбнулся:
84
Щеня Даниил Васильевич (?—1514) — князь, боярин, полководец. Участник Русско-шведской и Русско-литовской войн. Одержал победу над рыцарями Ливонского ордена в 1501 г., успешно оборонял Муромскую землю от нашествия казанских татар в 1506 г.
85
Воротынский Михаил Иванович (ок. 1510—1573) — князь, боярин, полководец. В 1572 г. в Молодинской битве (50 км южнее Москвы) нанёс поражение крымским татарам. Обвинён в измене, умер от пыток.
86
Шуйский Иван Петрович (?—1588) — князь, боярин, воевода. Руководитель обороны Пскова в 1581 —1582 гг. Член регентского совета при царе Фёдоре Иоанновиче. Противник Бориса Годунова. С 1586 г. в ссылке, затем убит.