Страница 106 из 122
— Даром?
— Без всякого жалованья.
Шав посмотрел на Пожарского, как хитрый лавочник на мошенника. Ему казалось, что князь весьма неумело прикинулся простаком:
— Ты, генерал, сражаешься в убыток себе?
— Вера и отечество — не убыток.
В брюхе у Шава урчало, капитан кисло сморщился. Пожарский внезапно сделался сердит и мрачен — никакой учтивости. Ему было невдомёк, почему иноземец упорствует. Дожидается, чтоб выставили силой? Пришла пора высказаться до конца:
— Ведомо нам, что с вашими охочими людьми собирается по осени на русскую землю француженин Яков Маржерет.
— Так, — подтвердил капитан, не задумываясь, почему особо зашла речь о Маржерете, который такой же наёмник, как сам Шав и любой из его приятелей.
— Многое зло учинил Маржерет Московскому государству, много русской крови пролил, — негромким сдержанным голосом говорил Пожарский. — И у польского короля за то жалованье получал и был у Жигимонта же в Раде.
— Государи наших людей за службу щедро жалуют, то правда, — напыжился капитан, обращая слова Пожарского в свою пользу. Ему не приходило в голову, что, говоря о зле и крови, воевода всерьёз осуждает Маржерета: на то француз и наёмник, чтобы причинять зло и проливать кровь.
Шав исподлобья оглядел строгие замкнутые лица людей, окружающих Пожарского, и опять одно из лиц — светлоглазое, широкое, смелое — показалось ему знакомым. Да, память не могла подвести: в Двинском устье вместе с толмачом он видел человека, что склонился теперь к уху большого ратного воеводы и о чём-то нашёптывал ему. Капитану стало до невыносимости тесно и душно в пропотевшем камзоле, томили голод и жажда. Шав облизал сухие губы.
— В обратный путь отправлю с тобою охраненье, — с одобрения всех начальных людей молвил Пожарский. — Добрых ратников приставлю, не дадут сбиться, до самого корабля прямиком доставят.
Начальные люди насмешливо взирали на Шава. Капитану даже нечего было гадать, кто из русских будет неотлучно следовать за ним, — своих провожатых он видел в окружении Пожарского.
— Мне нужен рескрипт от тебя, генерал, — зло произнёс иноземец.
— Жди тут, в Переславле. Грамоту пришлю с посыльным из Троицы, — не теряя приличества, ответил Пожарский и направился к двери. — Ночлег тебе готов.
Уже было сумеречно, солнце зашло, оставив багровую полоску над окоёмом. Ратные начальники без мешкоты подходили к своим коням, вскакивали в сёдла. На долгое расставание у Кузьмы с Афанасием не оставалось времени.
— Навязался немчин на шею, — подосадовал кормщик. — Никуда теперь от него. Сущая беда.
— Вольным воля, а наша воля — колотьба, — признался Минин. — Ну да роптать не будем.
Они помолчали, как бы продолжая разговор каждый про себя и вместе с тем понимая друг друга. В молчании может сказаться больше.
— Суждено ли ещё свидеться, Кузьма?
— В сечи не всем лечи, Афанасий. Бог милостив.
Они крепко обнялись.
4
Прибыв к Троице, ополчение встало меж монастырём и селом Клементьевой, через которое шла дорога на Москву. До Престольной уже было рукой подать.
Но Пожарский постановил не трогаться с места, пока не уговорится с подмосковными казаками о полном согласии. Быть особо сторожким вынуждало двоедушие Трубецкого, что паче всего радел о своём главенстве.
Пополудни, когда войско ещё располагалось и устраивалось станом, Иван Орютин с Якункой Ульяновым отправились на поиски своих посадских. Нижегородские стрельцы только что вновь примкнули к рати, прибыв из Суздаля, где служили под началом Романа Петровича Пожарского. Иван и Якунка стосковались по родным лицам, словно разлука длилась годы.
Стан кишел как муравейник. Повсюду разгружались повозки, ставились шатры, рассёдлывались кони. Густыми вереницами ратники поспешили к прудам, черпали воду котлами и вёдрами. Всяк был занят своим обиходом.
Однако стрельцы нашли посадских не в стане за хлопотными делами, с которыми они, верно, уже управились, а у монастырских стен. С любопытством осматривали их нижегородцы, дивясь, как Сергиева обитель могла выдержать долгую осаду. Возле нещадно иссечённой ядрами Пивной башни встретившиеся приятели присели на затравяневший склон вала.
— Клементьевски людишки бают, — повёл разговор об осаде Потеха Павлов, — что о ту пору изменный боярин Михайла Салтыков из Тушина сюды, под стены, приезжал, уговаривал монахов вору сдаться на милость, божился, де всё государство за вором, одна-де Троица в ослушании. Да кукиш Салтыкову со стен показали...
Орютин не слушал Потеху, размышлял о своём.
— Экось нагнано люду, — с великой озабоченностью, будто весь этот люд предстояло ему кормить, сказал он, вытирая шапкой потный лоб. — Гляжу, и казаков множество.
— Всякий народ есть, — ухмыльнувшись, отозвался ему Стёпка Водолеев. — Прибилися тута намедни вовсе убивцы, нипочём им кровя пущать. А с чего зачалось? Испоместили к ним в деревеньку служилого, он их то батогом, то кулаком смирению учить принялся. Не снесли — удавили, а сами — тягу. Ныне у казаков в чести.
— И вы таку погань терпите! — вытаращил глаза стрелецкий десятник, принимая Стёпкин подвох за чистую монету. — Немедля надоть воеводам довести!
— Беги доводи, — великодушно позволил Шамка. — Щи к пирогу, хлеб к молоку, баба к мужику, а стрельцы к тумаку.
— Забавы со мною учиняете! — осерчал Орютин. — Мы-то с Якункой к вам всею душой, а вы!..
— А что мы? — нарочито сдвинул брови Шамка. — На ходу едим, стоя высыпаемся.
— Ты, Иван, шибко уж мужик строгий, — попенял десятнику Потешка Павлов. — Чего разобиделся? Поласковей бы тебе быть.
— Чай, я не баба вам — ластиться. — Раздосадованный десятник встал, отвернулся от посадских: вечно они препираются с ним, сегодня бы хоть крови не портили.
— Сколь порухи учинено! — уводя разговор в сторону, молвил Якунка. — По дороге-то сюды сплошь горелая земля. Матери с чадами странничают... Нищая братия побирается... Калеки безногие пылищу глотают... Кончается Русь, нету на ей благодати.
— И кончилась бы уже, кабы мы на одних начальных надеялися, — кивнул в спину Орютина Водолеев. — Иван-то вон сердится, а сам нас к послушанию всё склонял: мы-де никто и ничто без бояр и воевод. Скоты-де подневольные. Аль запамятовал, Вань?
— Поряд в государстве должен быть, — буркнул десятник, снова поворачиваясь к посадским.
— А кто ж супротив его? Да коли б в рати не было нас, худородов, князя Пожарского родовитые давно б склевали да и. перегрызлись меж собою. Мы порядок держим, знай то, стрелецка печёнка. Найди-ка ты в стане боярина Морозова, окольничего Головина, чашника Бутурлина. Нетути их! И грозный Матвеюшка Плещеев куды-то сгинул! Своим обозом тащатся, наособь. Случай чего, ни вины на них, ни сраму. Нам — сеча, им — горевать неча.
— Одна в тебе крамола, Стёпка, — махнул рукой Орютин.
— Не, напраслину творишь. Во мне крамолы нет. Кака ж крамола, коли я на смерть иду — землю русскую выручать? Тады, почитай, все мы тута крамольники. Эдак-то заступников изменниками наречёшь. Тебе ль первому словеса наизнанку выворачивать?
— Бросьте, мужики, задориться, — сказал Павлов. — Небось не кулачный бой затеваете. Пора б уняться.
— Постыжает суд Божий суды человеческие, — внезапно раздался чей-то незнакомый голос, и все увидели на валу подошедшего близко иеромонаха, серые глаза которого лучились приязнью и лаской. Иеромонах был в зрелых годах, с прядями седины в русой бороде, однако статен и моложав. Чуялась в нём нескудеющая ровная сила познавшего духовный свет человека. Нижегородцы допрежь только слышали о троицком архимандрите и всё же не по чёрному клобуку, не по жезлу пастырскому, а чутьём угадали, что перед ними сам Дионисий.
Посадские повскакали с земли, схватились за шапки. Но Дионисий был так прост и благодушен с ними, что они быстро пришли в себя. Разговор завязался нетягостный, искренний.