Lurk

— Тогда зачем? — процедил парень сквозь зубы, вновь обращаясь к девушке как к объекту своей… боли. Забавно, что когда-то Кира лечила его разбитое Лидией сердце. Теперь ситуация будто вывернулась наизнанку. — Если все и так было обречено?

— Потому что резко обострившееся после случившегося со мой чувство вины будет сгрызать МакКолла подобно раковой опухоли. Он заслуживает этого.

«Все нужен Скотт МакКолл, всем нужен Скотт МакКолл, разве тебя это не бесит?».

Вот где была подсказка.

Стайлз ненавидит себя за то, что не умел читать между строк. Теперь вот ему придется переваривать в воспалившейся памяти все фрагменты и анализировать каждую фразу, ища в ней подсказки и подвохи. Хотя имеет ли теперь смысл придаваться самоуничтожению, раз ничего изменить нельзя?

— Ты не учла одного: нам всем с этим жить. Не только Скотту, но и мне. Лидии. Лиаму, Хейден, Айзе…

— Не разбив яйца, омлет не приготовишь, — она снова сыплет паланиковскими цитатами, а в ее сущность возвращаются плавность и неестественность. Стайлз все еще не может пошевелиться, но, по крайней мере, он может дышать, и это успокаивает. Собственные мысли оказываются под жестким контролем. Кира пытается залезть в его голову, но безуспешно. Она усмехается и достает из кармана накинутой на плечи кофты пачку сигарет.

— Мне стоило тебе это сказать, но, — она пожимает плечами, — кому какое дело до спрятанных в твоем шкафу скелетов?

— Мне было дело. Потому что я думал, что раз я тебе доверяю свои секреты, то и ты можешь доверить свои.

Кира прикуривает, но тут же обжигается. И нет, не от ядовитого дыма, а от слов Стайлза. Ее Стайлза. Девушка выпрямляется и выдыхает дым, зажимая сигарету между пальцами. В нем есть что-то, понимает она. Что-то, сводящее с ума и вместе с тем сильно привлекающее. Это смесь человечности и аморальности, привлекательности и уродства, жертвенности и эгоизма. Это что-то среднее между обезболивающим и выстрелом в грудь.

Это его сущность. Его индивидуальность. Его… похожесть на других.

— Не все можно сказать, Стайлз. Есть нечто, что нам приходится скрывать. Свои желания или свои страхи — все то, что мы прячем за третий барьер и так боимся кому-то открыть.

— Но я не побоялся тебе открыться, — он шпигует ее аргументами как пулями, и Кире кажется, что она не выживет после этого расстрела.

Поэтому Кира и не пытается. Она принимает смерть в таком облике, в котором она предстает перед ним — в облике Стайлза. Вот что он несет с собой, вот что сводит в нем с ума и привлекает — непомерное чувство… обреченности. Ты смотришь в его глаза и понимаешь одно: даже когда ты исполняешь свои желания и преодолеваешь страхи, какая-то их часть все равно остается с тобой. Что-то типа фантомных болей. Болей, которые останутся с тобой навсегда и будут медленно, но верно разрушать тебя изнутри: твой третий барьер, твое прогнившее сердце, твою и без того дерьмовую жизнь.

— Я сожалею, — произносит она после того, как выныривает из потока собственных мыслей. — Сожалею, что обошлась с тобой так. Ты — единственный, перед кем бы я хотела вымолить прощение. Но я понимаю, что ты перерос ту стадию, когда слова так много значат. Теперь тебе важны поступки.

Стилински понимает намек. Намек на Лидию и то, что случилось на парковке. Ему не нужны были ее клятвы. В какой-то момент ему захотелось добиться от нее действий, и только тогда он смог снова подпустить ее.

— Так что позволь мне просто быть рядом, — она смела и решительна. Это Стайлзу всегда нравилось. А сейчас это причиняет боль. — Чтобы доказать, что я по-прежнему предана тебе.

Он не решается озвучивать ту фразу, которая бьется в его сознании: не просит ее уехать, чтобы доказать свою преданность и готовность поступками ее доказать. Отчасти он боится ее потерять. Отчасти не хочет оставаться без поддержки. Отчасти понимает, что отъезд Киры ничего не изменит.

Стайлз медленно касается руки Киры и аккуратно отбирает сигарету, а потом сам затягивается, прикрывая глаза и ясно давая понять одно: он не отталкивает ее.

По крайней мере, сейчас.

Одежда пропитана дождем, запахом Лидии и сигарет. Это сочетание так необычно, так… волнительно. Стайлз распахивает глаза и медленно идет к столу, зажигает газовую конфорку, ставит чайник. Он открывает хлебницу и берет нож, чтобы отрезать два куска хлеба. Кира упускает тот факт, что ни он, ни уж тем более она не нуждаются в пище. Она смотрит на промокшую одежду парня и думает об одном: она что-то упускает. Какую-то малую, но значительную деталь, которую она не может вызвать из водоворота мыслей.

Ей кажется, что ее дурачат.

Стайлз снова затягивается. Он откидывает голову, и Кире кажется, что снова закрывает глаза. Она видит его спину, но почти уверена в этом.

— Знаешь, что ответил Аль Капоне, когда его спросили, можно ли простить врага?

Он поворачивает голову в сторону девушки, и в эту секунду Киру прошибает осознание того, что она долго не могла уловить: разум Стайлза от нее закрыт. Даже мысли первого барьера спрятаны под надежным замком.

И в эту секунду впервые с момента тех событий, слившихся с ней и Скоттом она ощущает страх.

— Нет, — сохраняет сталь в голосе, но теряет контроль над собственными эмоциями. Они обрушиваются на нее как снежная лавина. И Кира знает: Стайлз чувствует это. Чует ее волнение и ее страх как вампир свежую кровь.

— Он сказал, что врага простит Бог. А его задача — организовать их встречу.

И в следующую секунду, Кира рефлекторно сгибается, вцепляясь руками в плечи Стайлза. Она опускает взгляд и видит, как наружу из нее вытекает ее собственная кровь, смешанная с недоумением, таким липким и вязким, напоминающим смолу.

— Я сожалею, — произносит он, вонзая нож еще сильнее и сжимая при этом зубы. Кира видит, как вены парня чернеют, но теперь не только на руках, но и на шее. Под глазами капилляры тоже приобретают смоляной оттенок.

Это — апогей его морального падения.

Он падает на колени вместе с ней, как бы удерживая ее при ее последнем падении. Кира вглядывается в его глаза, но видит в них лишь тьму. Бездонную и поглощающую тьму.

В его действиях не было никакой логики, но разве в их правилах — пытаться выявить причинно-следственные связи? Конечно же, нет. Они оба жили лишь тем, что принимали действительность такой, какой она была: грубой и нежной, любящей и ненавидящей, живой и… мертвой. Она научилась его перешагивать и идти дальше, а теперь он перешагнул через нее и пошел дальше. Месть за Скотта и распавшуюся стаю — лишь предлог. Истинная причина — возросшая мощь Стилински. Он открыл четвертый барьер, он выпил досуха Айзека, а теперь выпивал ее. И его разум выходил на новый уровень восприятия, а его силы становились все безграничнее и юезграничнее. Кира предполагала, что Стайлз будет особенно интересным экспериментом, но не подозревала, что все закончится ее собственной гибелью.

Не смотри в бездну — и она не начнет всматриваться в тебя, все просто.

Но Кира просчитала. Она вглядывалась в пропасть, будучи полностью уверенной в том, что это она ведет игру, что Стайлз — лишь депрессивный семнадцатилетний мальчик с закосами под моногамию. А оказалось, что в нем скрывалось гораздо больше зла, чем в ней.

И да, это он выиграл в этой партии — не она.

Кира делает последний вдох-полустон. По подбородку тоже стекает кровь. Но Кира не чувствует боли. Она просто удивлена и шокирована.

Ей не больно.

Ей не больно, потому что он забирает ее боль. Эмоциональную боль, спрятанную за третьим барьером. Он потрошит ее разум как рыбу, выпивает всю энергию без остатка.

Кира ослабевает. Она уверена — если закрыть глаза, станет легче.

И она закрывает, смиряясь с тем, что надеялась взрастить обычного гедониста, а в итоге получила настоящего монстра. И перед тем, как рухнуть в эту самую тьму, в которую она так долго вглядывалась, Кира иронично успевает подумать об одном: интересно, сколько же людей могли бы раскрыть свой настоящий потенциал, получи они то, что получил Стайлз? Ведь зло, оно безгранично. Оно прячется в нас, проявляет себя редкими вспышками гнева и раздражения, но когда получает постоянную подпитку становится безграничным и неконтролируемым.