Иволга будет летать

Абрамцева чувствовала, что ее трясет. Она говорила и не могла остановиться.

– Ош в тот день выглядел почти так, как ты сейчас: взбудораженный, нервный, как в пекле побывал – да там и было пекло! Не только пассажиры – все были не в себе: крики, суета, истерики, смех сквозь слезы. Один Абрамцев держался, будто ничего особенного не случилось. Ни следа волнения или усталости: успокаивал женщин, помогал спасателям. Потом стоял в стороне и курил – как из комнаты отдыха на крыльцо вышел. Дождался, пока катер отбуксируют, и только потом ушел в медчасть. Тогда я увидела его в первый раз. Тогда же, наверное, и влюбилась. Упросила Смирнова под каким-то предлогом познакомить нас… Мои восхищенные взгляды Дениса забавляли; ему было скучно и непривычно жить совсем одному, и тяжело давалось сходиться с людьми – а я сама крутилась рядом. Не думаю, чтобы он любил меня хоть минуту; может, надеялся полюбить – но не смог. Наверняка тут есть моя вина: я не смогла дать что-то важное для него… Мы прожили вместе десять лет, но я так и не поняла, что, и до сих пор не понимаю. Единственное, что я могла для него сделать – не мешать ему работать. По-своему, он, наверное, хорошо ко мне относился, но ему всегда было не до меня. Глупо было на это обижаться. Но я обижалась, не могла не обижаться. А теперь все закончилось вот так. Для Дениса – закончилось, а нам всем жить дальше, пытаться сохранить то, что можно сохранить. Я стараюсь думать только об этом. Но, думая так, будто совершаю преступление…

Ей хотелось заплакать, но слезы не шли. Электронные часы беззвучно отмеряли секунды, оставшиеся до рассвета.

Давыдов поднялся с дивана, собираясь подойти, обнять, но, словно почувствовав что-то, тяжело опустился обратно на мягкое сиденье.

– Твоей вины тут ни на грош: это судьба. Рок, – тихо сказал он. – Ерундовое врожденное увечье, сломавшее детскую мечту, может быть, тоже пустяковую – но тем самым сделавшее ее невероятно значимой. Годами Дэн спорил с судьбой ради самого спора, боролся ради борьбы. Этот спор завел его сюда, на Шатранг, в проект, успех которого однажды должен уничтожить нашу профессию: сначала станет ненужным наше мастерство, как пилотов – даже здесь. А потом станем ненужными мы сами. Десятерых летчиков заменит один контролер-оператор искина, как в автопарке десятерых водителей заменяет один диспетчер и дежурный механик, который проверяет настройки автопилотов. На некоторых планетах Содружества, где атмосфера спокойна и нет интенсивного движения, системы полного автопилотирования самолетов уже широко используются. Наши искины сейчас играют роль штурманов, но передать им функции пилота – относительно несложная задача. ИАН – следующий шаг, огромный шаг в развитии систем автопилотирования и жирная точка в споре Дениса Абрамцева со всем миром и самим собой. Этот спор был глупым и ненужным с самого начала, но вне его Дэн себя не видел; просто не хотел видеть – он ведь был упрям невероятно. Это в нем с юности не изменилось. – По лицу Давыдова пробежала тень. – В конечном счете, он боролся уже против самого себя. Знаешь… Когда мы случайно встретились на секторальной пересадочной станции и он позвал меня работать на Дармын – мы тогда набрались, как черти. И разговаривали, наверное, двенадцать часов подряд.

– Ты прежде не упоминал об этом.

– Не упоминал. Он много разного мне тогда наговорил, о чем потом, думаю, жалел. Меня потрясло уже то, что он вообще так надрался: прежде я ни разу не видел его сильно пьяным. ИАН убивал его, разрушал внутренний стержень – однако он даже не думал о том, чтобы уйти. Эта работа была как раз ему по плечу, ему и никому другому, и он считал себя обязанным ее делать. Но в глубине души ненавидел то, чем занимался. Видел в наших искинах едва ли не личных врагов, и оба они, что Волхв, что Иволга, чувствовали это. – Давыдов помолчал; повертел стакан с бренди в руках и снова поставил на место. – Не вини себя за то, что у вас ничего не вышло: ни одна женщина, ни одно лекарство не смогло бы сделать его счастливым. За годы на Земле и в экспедиционном корпусе он так и не разобрался, чего хочет. А здесь его душу забрал, сжевал и выплюнул ИАН.

– А что насчет тебя, Слава? – нерешительно спросила Абрамцева, подняв на него взгляд чуть покрасневших глаз. – Твою тоже?

– Я не так упрям, не так тщеславен и не так талантлив. – Давыдов слабо улыбнулся. – Потому вынужден принимать вещи такими, какие они есть. Данность такова, что Дэн погиб, наша Птица по нашей же вине сделалась убийцей и ей грозит ликвидация, Смирнову – разжалование и позорная отставка, планете – экспериментальное терраформирование с неясными последствиями. Хуже не придумаешь.

– Хуже просто некуда.

– То решение, о котором ты говорила – полностью убрать машинные ограничения… – Давыдов внимательно посмотрел на нее.

– Ну?..

– Пока слушал тебя, вдруг вспомнил про «противоестественное подобие»: если все, как ты говоришь, получается, что даже в искусственной форме жизни человечество вынуждено повторять само себя, потому как это лучший или даже единственный путь: пресловутый коридор Стабиртона, – сказал Давыдов.

– Наверняка не единственный. Но иного мы до сих пор не обрели – даже в мыслях; возможно, потому как и не стремились? У нас одна на все палата культурных мер и весов: в ней есть гирьки с гравировкой слабее и сильнее, выше и ниже, больше и меньше, но нет такой, на какой было бы написано иначе.

– Подлинная инаковость неизмерима, а если мы не можем чего-то измерить, то этого, как бы, и нет… – задумчиво сказал Давыдов. – Возвращаясь к сути твоего предложения, думаю, искины не могут стать опаснее людей, если не сваливать на них нечеловеческую ответственность. Со своей стороны кабины я согласен попробовать поработать без ограничительных алгоритмов. Только это не мне решать; не здесь и не сейчас.

– Спасибо тебе, Слава. – Абрамцева через стол по-мужски протянула ему руку. – Что откликнулся тогда на приглашение, что снова готов помочь. Спасибо от меня… от нас обоих.

Взгляд Давыдова, следуя за ее взглядом, обратился к фотографии на полке. Абрамцев дымил сигаретой, глядя куда-то мимо них, за окно, в черную, непроглядную ночь Шатранга, где небо было неотличимо от земли.

– Его тень… будет всегда стоять между нами, – прошептал Давыдов; в его голосе было больше утверждения, чем вопроса.

– Он бы этого не хотел. Но данность есть данность, – так же, шепотом ответила Абрамцева и добавила уже нарочито деловым тоном:

– Так что ты собираешься делать?

– Утром поедем на Дармын и обсудим все со Смирновым и Белецким, – сказал Давыдов. – Игорь наверняка против не будет. А из Смирнова ты веревки вьешь. Если вы с Игорем сумеете подтвердить твое предположение, останется только вынудить Каляева улететь с Шатранга, несолоно хлебавши.

– Это может оказаться непросто.

– Понадеемся на лучшее. В конце концов, не будет же он вечно тут сидеть.

– Не будет, – согласилась Абрамцева. – А, значит, будет действовать. Не знаю, что он затеял – но мы должны его опередить.

В семь часов утра она вызвала двухместный электромобиль, надеясь оказаться на территории Дармына за полчаса до начала рабочего дня Смирнова и встретиться с ним, как только он приедет. Но машина пришла с четвертьчасовым опозданием, и на этом неприятности не закончились.

На полпути между поселком и базой тяговый электродвигатель затрещал и заглох.

Давыдов связался с диспетчерской через портативный коммуникатор, но сонный диспетчер не смог дистанционно настроить в автопилоте остановку в неположенном месте, и присланный на замену электромобиль проехал мимо. От места поломки Дармын находился больше чем в пятнадцати километрах. Оставалось только ждать, пока диспетчер разберется, какой-нибудь автолюбитель на личной машине с ручным управлением их заберет или выйдет на работу ремонтная бригада.

– Каляев все-таки хороший техинспектор: он предупреждал, что эта модель у нас вот-вот начнет ломаться, – заметила Абрамцева. Ей овладело какое-то безнадежное спокойствие. – А вы с Дэном, похоже, переоценили неотвратимость грядущей автоматизации.