Страница 6 из 18
Сначала товарищи его по заключению пугались его свирепого вида и сторонились его, но потом привыкли, и он стал для них своим человеком: ведь он такой же несчастный, как и они. Чувствуя потребность излить перед кем-нибудь горе, они в свою очередь рассказали ему свое дело. Дело их незатейливо. Парень был бедный крестьянин пригородного черносошного села, Никита Федоров; по кабале на три года он обязался караулить лавки самарского купца. Лавки были ночью ограблены, и он заподозрен в соучастии. Жену посадили за то, что она жена его, жила вместе с ним, стало – знает, что сделал ее муж.
– Пытать, чай, будут? – говорила с ужасом женщина.
Муж угрюмо молчал.
– Знамо, пытать: без пытки что за допрос, – отвечал Вакула. – Вам страшно, ну а я-то побывал в переделках – привык; ну а все же скверно, как на дыбу поднимут или плетью полосовать начнут. Ну, да я пришел было сюда своего лихого ворога известь, что невесту у меня отнял, да потом в тюрьму меня упрятал, да не удалось, уехал куда-то. Так я его оговорю: попляшет небось, нешто ему.
На десятый день Вакулу повели к допросу в губной приказ.
В большой избе самарской губы, помещавшейся над подвалами, где содержались колодники, было все готово к снятию допроса. В переднем углу, за большим длинным столом сидел губной староста Иван Степанович Лапкин. Около него сидели два целовальника – купец Дюкач и посадский человек Еремей Тихонов, торговавший прежде старьем, а теперь открывший небольшую лавочку с разным товаром и начавший уже приобретать довольно благовидную, сытую наружность. За тем же столом, у другого конца сидел дьяк губного приказа. Это был не Парамон Степаныч, дьяк приказной избы, а другой – дьяк Павел Васильевич. Он был так же, как и сам губной, тощ, пожалуй, еще тоньше и ниже ростом, только глаза его смотрели зорче и пронзительнее, а приглаженные и шибко намасленные волосы были седее.
В некотором отдалении, за другим столом, сидели подьячие. У дверей стоял пристав и два ярыжки, приведшие Вакулу. Посреди избы стояла скамья с ввинченными железными кольцами. В потолке виднелось большое кольцо и блок с продетым в него канатом. За Вакулой стояли палач и два его помощника.
– Как тебя звать? – спрашивал губной Вакулу.
– Иваном меня звать, – отвечал тот.
– Откуда ты?
– С Волги.
– Из какого села?
– Не знаю, запамятовал.
– Зачем ты хвалился провести сюда вора Стеньку Разина?
– Я не хвалился, а только слышанное сказал.
– От кого ты слышал?
– Ну, этого, боярин, не скажу – запамятовал.
Губной злобно усмехнулся.
– А у кого ты в Самаре притон держал? – продолжал он допрашивать Вакулу.
– Ни у кого: я зря шлялся.
Губной дал знак палачу, и тот при помощи подручных схватил скованного по рукам и ногам Вакулу и повлек к скамье.
– Помилуй, боярин! – завопил Вакула. – Я по всей правде скажу, не пытай только.
– Говори, – сказал губной. Палачи остановились.
– Я, изволишь видеть, про Степана Тимофеевича слышал от здешнего посадского человека Василья Савельева Сапоженкова, у него я и остановился.
Губной взглянул на целовальников.
– Этот Сапоженков здешний посадский человек, и человек хороший, – сказал целовальник Тихонов.
– Человек не бедный, торговлю имеет, – добавил Дюкач.
– Нам-то что, – сказал губной, – в силу Уложения надо записать, потому если он пыткой подтвердит свое показание, то надлежит к пытке привесть и Сапоженкова.
Мстительная улыбка промелькнула по лицу Вакулы.
– Твоя воля, – отвечали целовальники.
– Не моя воля, а воля Уложения, – сказал губной, – ты запиши, – приказал он дьяку, – а вы, – прибавил губной, обращаясь к палачам, – принимайтесь за дело.
Вакуле скрутили руки и подняли на дыбу, он застонал.
– Говори, – добивался губной.
– Все, что я сказал, правда.
Палачи сорвали с плеч рубаху и дали Вакуле десять ударов плетью.
– Мне нечего больше говорить, – сказал он, – призови хоть Сапоженкова.
– Надо будет послать завтра за Сапоженковым и при нем сделать спрос, а теперь покуда отведите его и ведите других колодников, – распорядился губной.
Когда увели Вакулу, губной, обратясь к дьяку и целовальникам, сказал:
– А, каково?
– Да, благость Божия, – отвечал дьяк, – при первом спросе соучастников выдал. – Дьяк при этом улыбнулся и лукаво взглянул на губного.
После Вакулы ввели парня с женой. Парень, как только увидал кнут и палачей, бросился в ноги и закричал:
– Помилуй, боярин, я один виноват, бабу не трогай, она ничего не знала.
Женщина также упала в ноги.
– Ты признался – хорошо, так и запишем, – сказал губной, – но у тебя соучастники были?
– Как же, двое: один Михейка, холоп Сомовский, а другого он привел, я и не знаю, как звать.
Парня, по приказу губного, растянули на скамье и секли плетью. Он кричал, плакал и показывал то же самое. Во время пытки мужа женщина рыдала и, верно, упала бы на пол, если бы ее не поддерживал ярыжка.
После парня начали пытать жену. Трясясь всем телом, бледная как смерть, молодая женщина положила на пол ребенка и бросилась на колени перед губным.
– Помилуй, боярин, я ничего не знаю, – говорила она.
Оставленный ребенок плакал. Отец, оправя на себе рубаху, подошел и взял его на руки.
– Начинай, – сказал губной.
Палачи схватили женщину, сорвали с нее рубаху выше пояса, растянули на скамье и привязали руки и ноги к железным кольцам.
– Говори, знала ты, когда твой муж воровал? – спросил губной.
– Не знаю, ничего не знаю, – рыдая, говорила растянутая на скамье женщина.
Губной мотнул головой. Палач принялся за дело. Засвистала плеть, раздались крики несчастной жертвы. Женщине дали десять ударов плетью по обнаженной спине, но она ничего не сказала.
– Ну, до завтра, завтра вновь спрос, – пригрозил губной.
Парень и женщина, едва живые от наказания и страха, ушли, всхлипывая и говоря: «Господи, завтра опять такой же страх будет».
– Ну, теперь чего там? – спросил губной.
– Челобитная от сурковских крестьян на князя Бухран-Турукова, – отвечал дьяк.
– Что, больно скоро его дело? – спросил Дюкач.
– Сам просил, – отвечал губной.
Вошли семь человек сурковских крестьян. Они помолились на стоящую в переднем углу икону, низко поклонились губному и дьяку и встали у дверей.
– Вы что за люди? – спросил губной.
– Я поверенный от общества, – отвечал один мужик с седой длинной бородой, – а эти, – добавил он, указывая на других, – те, чьи дома сгорели.
– На что жалуетесь?
– Да как же, кормилец, князь Дмитрий Юрьевич обижает очень, – отвечал тот же старик, – хлеба потоптал, ребят наших избил, да еще шесть дворов сжег, совсем разорил: а ведь тоже недоимку спрашивают и всякие повинности, а чем будешь платить, когда ни хлеба, ни дома нету. Рассуди, кормилец. – И старик поклонился в ноги губному, другие последовали его примеру.
– Как же он запалил, нарочито, что ли?
– Говори, Егор, я ведь при этом деле-то не был, – сказал старик поверенный другому крестьянину.
– Пришли, значит, мы на двор-то к нему, – начал объяснять Егор, – просить стали, чтобы за хлеба, что потоптаны, он заплатил. Он ругать нас стал, да и пальнул из мушкета-то, крыша-то соломенная была, ну – и загорелась.
– Зачем вы пришли всей деревней?
– Хотели, значит, за потоптанный хлеб деньги взыскать.
– Запиши, – сказал губной дьяку. – Сурковские мужики-челобитчики сами признались, что хотели самоуправно взыскать с князя деньги за хлеб. Не иначе для острастки, что ли, он выпалил из мушкета? – добавил губной, обращаясь к крестьянам.
– Знамо, так видно.
– Не в вас стрелял?
– Повыше, значит, немного, в самую крышу.
– Пиши, – сказал губной дьяку, – бить их князь не хотел, а выстрелил для острастки, ненарочито попал в крышу, отчего и приключился пожар. Так ли, целовальники?
– Выходит по их словам – так, – отвечал Дюкач.
Крестьяне молчали. Губной, когда дьяк записал его слова, сказал крестьянам: