Страница 42 из 46
При этом следует сделать важное замечание: как правило, прозвучавшие на следствии показания, интерпретирующие факты в наиболее радикальном ключе, в целом воспринимались в исследовательской традиции некритически. Показания об официальной, принятой тайным обществом цели – цареубийстве и республиканской форме правления, принадлежащие нескольким наиболее «виновным» лицам, встреченные в большинстве своем отрицаниями других членов, несмотря на это, безоговорочно считаются отражающими истинное положение дел, так как трактуются как вынужденное признание. Другие мотивы появления такого рода показаний – в том числе сотрудничество со следствием – не принимались во внимание.
Между тем, следует признать несомненными попытки следствия выделить несколько важных для него вопросов, которые при их разработке создавали основание для обвинения по государственным преступлениям. Для этого, судя по всему, и осуществлялось давление на лидеров тайных обществ (Пестель, Рылеев, Оболенский, Трубецкой, Н. М. Муравьев), явно скомпрометированных лиц (Каховский, С. Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин) и, кроме того, на особенно откровенных, желавших полным раскаянием заслужить облегчение участи (братья Поджио, Комаров, Горбачевский, Громнитский и др.). Цель следствия в этом смысле заключалась в том, чтобы превратить различные эпизоды конспиративного общения, обсуждений различных возможностей политического действия в составные элементы преступной антиправительственной деятельности, имевшей главной своей задачей покушение на особу императора и подготовку военного мятежа («бунта»). М. В. Нечкина, и это весьма показательно для советского периода в изучении декабристского процесса, не придавала большого значения тому обстоятельству, что наиболее «скомпрометированные» подследственные испытывали самое сильное давление следствия, заинтересованного (как политическое расследование) в подведении всех открытых обстоятельств под действие судебных установлений о государственных преступлениях. Давление было направлено на то, чтобы получить материал, который позволил бы выдвинуть обвинение в государственном преступлении против всей организации, всего «злоумышленного общества», а следовательно – против всех участников тайного общества. Придавая показаниям «скомпрометированных» подследственных значение наиболее адекватных свидетельств, объективно описывающих реальные отношения, историк уходил от критической их оценки и необходимости сопоставления с показаниями других лиц. В таком ракурсе показания главных обвиняемых, содержавшие наиболее серьезные обвиняющие сведения, служившие основанием для самых тяжелых обвинений, становились непререкаемым объективным источником информации. Согласно этой интерпретации, вполне адекватными оказывались «признания» в наиболее радикальных планах. Однако представление о полной откровенности подследственных и адекватности представленной ими картины на следствии должно уйти в прошлое (это, разумеется, не исключает того, что отдельные лица в отдельных показаниях могли «говорить все как было»).
Констатируя, что «подследственные лица стремились всячески затушевать свое участие в тайном обществе, скрыть от царского следствия наиболее острые вопросы в деятельности тайной организации (планы восстания, согласие на „умысел цареубийства“ и т. д.)», М. В. Нечкина лишалась возможности в полной мере учесть особенности политики следствия, оценить степень «истинности» следственных показаний[341].
Действительно, подследственные со своей стороны пытались представить обстоятельства, имевшие место в действительности факты и события в благоприятном для себя свете, тем самым уменьшая значение уличающего материала, прибегая для этого к специфическим приемам защиты. Но, с другой стороны, следствие было заинтересовано в оформлении такой картины реальных отношений, которая «обвиняла» бы все стороны деятельности тайного общества, что позволило бы предъявить обвинение большинству его участников. Поэтому оно концентрировалось на замыслах покушения на жизнь императора и других представителей высшей власти, планах мятежа и государственного переворота. С этой целью, оказывая разнообразное давление на «главных» подследственных, наиболее информированных и руководящих участников тайных обществ, особенно на авторов развернутых показаний, следователи пытались формировать картину обвинения «по первым двум пунктам». Вопрос о достоверности уличающих показаний, принадлежащих главным обвиняемым, требует самостоятельного исследования.
На следствии развернулась острая борьба между подследственными и следователями. Следует выделить основное содержание этой борьбы: стремление спастись со стороны обвиняемых, стремление подвести под действие конкретных обвиняющих статей уголовных законов – со стороны следствия. Главные участники процесса, безнадежно скомпрометированные, вынуждены были лавировать между естественным желанием уменьшить свое наказание, спастись от грозившей им самой жестокой кары, и давлением следствия. Но и они, и, тем более, остальные обвиняемые стремились скрыть (по крайней мере, первоначально) наиболее обвиняющие их обстоятельства. Сам факт полного и решительного отрицания своей причастности к тайному обществу, утверждений о полном «неведении» существования этого общества со стороны наиболее важных деятелей декабристской конспирации на первых допросах (не исключая П. И. Пестеля, А. П. Юшневского и др.), служит доказательством существования этого стремления, которое, несомненно, оказывало влияние на содержание показаний и в дальнейшем, на протяжении всего процесса. В ряде случаев лишь многочисленные очные ставки и предъявляемые один за другим обвиняющие показания делали бессмысленным дальнейшее упорное отрицание и заставляли менять тактику защиты (случаи С. М. Семенова и др.).
Дальнейшие изменения в позиции подследственного, очевидно, происходили в зависимости от примененных следствием мер воздействия на арестованного. Это воздействие было различным и варьировалось, исходя из полученных данных о роли и значении подследственного в тайном обществе. Пожалуй, наиболее откровенные сообщения о приемах и средствах, использованных следствием для многостороннего давления на главных обвиняемых, принадлежат мемуаристам и, в особенности, А. В. Поджио (записки последнего представляют собой размышления о следственном процессе в связи с историей России и историей либеральных идей). К числу такого рода средств он отнес угрозы (смертной казни, пытки), высказанные при первых допросах; обещание императорского помилования; обещание значительного смягчения участи; «увещания» (воздействие на моральное состояние подследственных); особые угрозы и средства физического воздействия в отношении «запирающихся» (ручные и ножные «железа», режим содержания, питания и т. п.). Одним из первых и часто повторяющихся приемов, судя по указаниям мемуариста, было сообщение о полной осведомленности следствия относительно главной обвиняющей информации: вновь привлеченному объявлялось, что власти уже все известно, поэтому ему только нужно подтвердить искренним сознанием свое участие. К «техническим приемам» следствия, которые позволяли открыть «поток признаний», следует отнести «подтверждение» уже известного: арестованному предъявлялись имеющиеся уличающие показания, от него требовалось лишь подтвердить и расширить их содержание. Наконец, в обмен на обещанное прощение или смягчение наказания требовались искренние «чистосердечные» признания, что подразумевало, с одной стороны, полную истинность, откровенность и полноту показаний, а с другой, особенно по мере того, как двигалась к концу работа следователей, готовность в оформлении обвиняющей картины деятельности тайного общества[342].
Недавно опубликованная статья Н. В. Самовер и К. Г. Боленко представляет новое слово в интерпретации «откровенных» следственных показаний, полученных на процессе 1825–1826 гг. Исследователи полагают, что речь можно вести о своеобразном «торге» или, по формулировке авторов, «обмене» между подследственными и обвинением. В обмен на «откровенные» признания было обещано помилование или значительное ослабление наказания. Обещание помилования (нередко – из уст самого императора) было дано, как представляется, именно главным обвиняемым (Пестелю, С. Муравьеву-Апостолу, Каховскому и др.), к началу процесса безнадежно уличенным в противоправительственной деятельности; именно им грозило самое серьезное наказание – смертная казнь. То, что такое обещание имело место, прямо свидетельствуют их показания и переписка периода заключения[343]. Как отмечают исследователи: «Предоставленный… выбор: раскаяние и помилование (мягкий приговор) или суд по закону и казнь – оказался чрезвычайно эффективным приемом»[344].
341
Нечкина М. В. Предисловие // ВД. Т. XI. С. 7.
342
Поджио А. В. Записки. Письма. Иркутск, 1989. С. 98–99.
343
Боленко К. Г., Самовер Н. В. Верховный уголовный суд 1826 года: декабристская версия в историографической традиции // Пушкинская конференция в Стэнфорде. Материалы и исследования. М., 2001. С. 143–170. Здесь приведен обзор указаний мемуаристов декабристского ряда, которые свидетельствуют об обещаниях помилования или облегчения участи за «откровенность» и «раскаяние».
344
Там же. С. 153.