Страница 20 из 22
Однако мало кто знает, что сей Михаил очень знаковая персона для нашей мученической истории, убежденный монархист, «слуга царя, отец солдатам», боготворивший императрицу, но когда она спросила, почему Командующий противодействует приезду в могилевскую Ставку Григория Распутина, ответил с солдатской прямотой:
– Я не имею права противиться воле Вашего Величества, но должен доложить, что день приезда сей личности в Могилев станет днем моей отставки…
Боже, как дорого обходятся России во все времена дикости личных неприязней! Измотанные войной немцы уже были готовы обсуждать условия мирного договора, а поэт Блок восторженно кричит на всех перекрестках:
Все как в дурдоме. Алексеев умоляет Николая не покидать Ставку. Больной, с температурой под сорок, едет в царскую резиденцию, бросив на ходу одному из штабных генералов: «На колени встану, умолять буду не уезжать. Это погубит Россию!»
И, действительно, встает! Царь обещает остаться.
– Кажется, уговорил! – шепчет обессиленный, в горячечном состоянии падая в постель. К высокой температуре добавляется почечная колика, заработанная еще в русско-японской войне. Но Государь в своей непоследовательности медленно, но верно подводит империю (да и себя тоже) под топор. Через час Алексееву доставили депешу с царским вензелем, где рукой Николая бегло написано:
Я все-таки уезжаю…
Старик (а Алексеев старик, особенно по меркам того времени, ему за шестьдесят) снова собирает силы, меняет влажное исподнее и едет прямо на железнодорожную станцию. Императора, под горло застегнутого на все пуговицы полевой шинели, застает у ступенек блиндированного вагона. Но тот, не вступая в полемику, отвечает коротко, но твердо: «Возвращаюсь к семье… Вы командуйте, у вас это лучше получается…»
Морозным утром 28 февраля 1917 года происходит то, чего больше всего боялись, поскольку угрожающие события накручивались как снежный ком. Накануне кабинет министров во главе с князем Голицыным самораспустился, по сути, разбежался…
Ставка притихла, и об императоре двое суток ничего не слышно. Знали только, что в домашнем кругу, откуда и пришло известие о болезни дочерей корью. Это вроде и стало поводом для стремительного отъезда.
Далее мутотень с участием растерянного щуплого человека, которого судьба (в том числе и на его беду) вознесла на трон самой большой империи мира. Поток телеграмм, телефонные звонки – все без ответа. Полная растерянность и, что страшно, в высших эшелонах власти.
В Царском Селе Николай привычно уединяется с дневником и во второй день весны записывает:
«Утром пришел Рузский… По его словам, положение в Петрограде такое, что Министерство из членов Государственной Думы будет бессильно что-либо сделать, ибо с ними борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение… Я решился на этот шаг. Я согласился… Кругом измена, трусость и обман…»
Вопреки распространенному мнению, не Алексеев подталкивал Николая к роковому шагу. Как раз наоборот. Он только согласился с этим и о телеграммах, писанных самим царем, оповестил армию и флот. Первая была адресована лично ему:
«Ставка. Начштабверх.
Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой Родины я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу служить ему верно и нелицемерно. Николай»
Все! Флажок упал. Приговор подписан: себе, сыну, семье, армии, трехсотлетней монархии, православию, да и всей России.
Алексеев сотворил единственное – поручил подготовить манифест об отречении Государя, совсем не предполагая, что в результате многим фигурантам тех событий, в том числе и ему, жить останется недолго. До трагедии в Екатеринбурге меньше полутора лет, а еще через три месяца смерть настигнет и самого Командующего. Правда, на другом конце страны, в Екатеринодаре, охваченного сыпнотифозной эпидемией такого масштаба, что трупы умерших сбрасывают прямо в Кубань.
Тут, кстати, не единственное мистическое совпадение в некой похожести названий городов, разнесенных на тысячи верст. Ничего удивительного – уже все пространство страны покрыто бурым цветом крови. Нарастает самое страшное – невиданная братоубийственная бойня на самой большой территории мира, и будет она идти долго, до полного испепеления, Кубани в первую очередь.
Но влияние личных отношений на ту смуту еще более удивительно. За семь лет до того, в Киевском оперном театре, на глазах у сверкающей бриллиантами и наградными звездами сановной публики, некий Богров, агент охранки, при душистом бриолине, облаченный по случаю парадного спектакля во фрак, прямо возле партера смертельно ранит премьер-министра Петра Аркадьевича Столыпина, которого давно недолюбливает императрица.
Если откровенно, то просто ненавидит, поскольку в реформаторских запалах премьера обнаруживает серьезное ограничение монаршей власти. К тому же он не любит немцев и не скрывает этого. Более того, с ней, августейшей особой, общается весьма сдержанно, а окружение просто игнорирует. «Божьего человека» в упор не видит. Григорий Ефимович Распутин всякий вечер телефонирует «маме» о своих обидах на премьера.
Даже в кругах серьезных историков до сих пор ходит мнение, что не без участия принцессы Фредерики Луизы Шарлотты Вильгельмины Прусской, в нашем случае российской императрицы Александры Федоровны, супруги Николая II, дело со Столыпиным в Киеве столь удачно сладилось, тем более «концы в воду» быстренько удалось опустить. Диму Богрова, который при рождении таки оказался Мордехаем Гершковичем, через десяток дней по приговору военно-окружного суда повесили. Тело сожгли, пепел развеяли. Царь на похороны Столыпина не пошел, да и погребли его там же в Киеве, в лавре, хотя фамильный склеп находится в Петербурге.
Костя Паустовский, будущий великий писатель, тогда гимназист выпускного класса, был свидетелем того случая и вспоминает, что на суде Богров вел себя нагло и, когда огласили приговор, усмехнулся равнодушно, сказав:
– Да мне безразлично! Приговор ваш, виселица… Подумаешь, съем на тысячу котлет меньше или на тысячу больше, ничего не изменится…
Но если колупнуть глубже, то в таких делах не все так складно да ладненько, как замышлялось. И странности присутствуют, неясные призраки чего-то не очень хорошего. Словно кто-то третий лишний рулит процессами. В итоге так и оказалось…
Уголовное дело по факту убийства Столыпина вместе с вещдоками хранилось в архивах охранки в Петрограде, на Гороховой. Когда произошел большевистский переворот, туда сразу, в сопровождении матросов с «Авроры», нагрянули комиссары в коже. Один из молодых чекистов, со странной фамилией Кудрин-Медведев, по имени Михаил, забрал себе браунинг, из которого Богров стрелял в Киевской опере. Говорят, штучного изготовления оружие, с серебряной насечкой. Тем и привлекло…
Вновь оно всплыло тихой летней ночью восемнадцатого года в Екатеринбурге, когда в Ипатьевском доме расстреливали царскую семью. Тот Михаил, что с двойной фамилией, в группе опытного убийцы Якова Юровского принимал участие в «эксе» или «мероприятии», как значилось в секретных документах.
Кстати, оставил воспоминания с утверждением, что Николай II именно из его браунинга первым получил свою пулю. Царя отделили от семьи, вывели во внутренний дворик. С того и началось…
Потом беспорядочно палили сквозь сводчатые подвальные окна, в минуты расстреляв все обоймы. Медведев-Кудрин дважды перезаряжался. Били со стороны роскошной усадьбы заводчиков Росторгуевых, запечатленных в романе Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы». Место для Екатеринбурга натоптанное и намоленное. Напротив – огромный кафедральный собор, правда, к той поре уже разграбленный. Потом там долгое время находился краеведческий музей, где, кстати, ни слова не было сказано об ипатьевской трагедии.