Страница 1 из 22
Рунов Владимир Викторович
Путешествия по розовым облакам
© В.В. Рунов
Слоями розовыми облака опадали.
Вечер стих, но птицы еще не пели…
За месяц до этого в России свершилась Октябрьская революция, после чего Кузмин писать перестал. Первого марта 1936 года, за полгода до «большого террора», он умер. Слава Богу, своей смертью. Учитывая заслуги видного поэта Серебряного века, его решили упокоить в Ленинграде, на Литературных мостках, где хоронят самых заслуженных людей. Но после войны могилу перенесли, освобождая место под мемориал семьи Ульяновых…
Позднее известный питерский правовед (уже не товарищ, а господин) Анатолий Собчак, возвративший городу его историческое название, возмечтал переместить туда и прах Ленина, причем тоже под первородным именем. Но не успел…
Вот это партитура!
Смею Вас уверить, дорогой читатель, что для нас, молодых, послевоенный мир в значительной степени открывался при активном участии кино. Да-да, именно многогранного советского кино, где правда и вымысел порождали в подростковой среде удивительную гармонию отроческих иллюзий, с которыми мы вступали в жизнь, так много чего обещавшую.
Кино, будоражив всех и вся (уже ведь цветное пошло), яркими красками убеждало юность, что все самое трудное (а значит и плохое), позади. Да и по многому видно было! На смену мрачно-загадочному вождю в военной фуражке, которого знали только по портретам, пришел живой, лунообразный балагур в шляпе лопухом, обещавший «златые горы», горячо вколачивая в общественное сознание, что ничего лучше, чем советский строй человечество и не рождало.
Самое интересное, верили! Никита Сергеевич, в отличие от Иосифа Виссарионовича, был такой земной, особенно когда рассуждал о варениках в сметане или принародно обнимался с передовиками сельского хозяйства. Например, с колоритной старушенцией по фамилии Заглада.
Я только начинал сотрудничать на краевом телевидении, как вдруг на крайкомовском «Зиле» в нашу вечернюю программу везут саму, что ни на есть живую Загладу. Она уже гремела по стране в образе народного трибуна и вещала не столько об урожаях (хотя и тут много чего было), сколько драла глотку за советскую власть на некой смеси украинского и русского, этаком простецком суржике, пока однажды не ляпнула на всю страну:
– Где то видано, шоб я, деревенская старуха, да с самим царем обнималась!
Хрущев хохотал громче всех…
– Мужики! – гремела она с трибуны партсъезда, потрясая сухоньким кулачком. – Бросайте лопатиться на своих огородах, идите ковать благополучие страны на бескрайних колхозных полях!
После этакого речитатива первым в президиуме вскочил Хрущев и начал восторженно бить в ладоши. Понятно, что кремлевский зал тоже поднялся и ответил долгой и несмолкающей овацией, криками во славу Родине и партии. Хрущев, придя в восторг от звонких призывов «простой советской крестьянки» (помните, как в фильме «Член правительства»: «мужем битая, попами пуганая, врагами стреляная»), тут же присвоил ей звание Героя труда, громогласно объявив зачинателем нового патриотического движения. Звали ту Загладу не то Надежда Григорьевна, не то Наталья Григорьевна – сейчас уже и не помню.
Так вот, представляете себе тихий воскресный вечер на Краснодарской студии телевидения, находящейся тогда в окружении соломенных крыш зачуханной городской окраины. В эфире очередная нудьга провинциального изготовления о неустанной борьбе за урожай. Мы тогда варились в собственном соку, никакого Центрального телевидения в помине не было, поскольку релейку еще только тянули. Немногочисленный персонал лениво посматривал на часы: «Еще минут сорок и по домам!»
Вдруг по коридору мчится дежурный редактор с перекошенным лицом:
– Ребята! К нам едет крайкомовское начальство! – вопит на все подкрышное пространство.
– Как! Зачем?!
– Представляете, саму Загладу везут для выступления…
– Загладу! – выдохнули хором.
И тут началось! Что такое начальственный аврал на периферийном телевидении – словами не передать! Это когда все орут, мечутся и панической суетой пытаются избежать кары, если насупленным «дядькам из крайкома» что-то покажется не так.
– А как? Вы подскажите, мы из шкуры вылезем! – читается по авральным перемещениям с этажа на этаж. На первом студия, над ней – аппаратная… Туды-сюды, туды-сюды, и все бегом! Как аврал на боевом корабле – «Свистать всех наверх!»
И вот, наконец, сквозь предупредительно распахнутые ворота, возле которых вытянулся заранее оповещенный «страж» (объект-то почти секретный), во двор властно заруливает огромный, угольно-черный «членовоз». Дежурный редактор, точнее редакторша, Лена Ривлина, скрывавшая рубежный возраст за входящим в моду начесом, что в данной ситуации придавало ей вид «безумной Греты» из сказок братьев Гримм, помчалась встречать гостей, словно топиться в находящемся неподалеку озере Карасун.
Пока суть да дело, центр паники перемещается в верхнюю аппаратную, куда доставляют от скуки слегка приснувшего, а перед этим чуть-чуть выпившего дежурного режиссера Виктора Николаевича Малышева, достойного отдельного описания. Дело в том, что на ТВ Виктор Николаевич, занимая должность постановщика музыкальных программ, до недавнего времени к телевидению никакого отношения не имел, поскольку большую часть творческой биографии провел в казачьем хоре.
Еще по средней школе я помню, как в клубе завода измерительных приборов, в ослепительно белой черкеске со всеми прибамбасами, включая здоровенный кинжал и кубанку с алым верхом, он выходил на сцену и начинал протяжно петь:
В это время из-за кулис, осторожно звеня шпорами, выходили сотоварищи, тоже в черкесках, но уже алых и, прижав кубанки к груди, подхватывали с пронзительным подвывом:
И так далее… Скажу вам, получалось очень впечатляюще. Даже заводская зиповская многотиражка подчеркивала: «Как всегда, проникновенен был солист, неповторимый Виктор Малышев…»
Все бы любо, да беда в том, что Виктор Николаевич не только превосходно пел, но и много пил. Вот по этой причине и оказался однажды на краевом телевидении, куда крайком ссылал всех творчески одаренных пьяниц. Если бы только одаренных…
Малышев долго не мог понять, чего от него хотят, а поняв, поскольку на тот момент оказался по должности самым ответственным, стал орать пуще всех, пытаясь взять ситуацию под контроль. Сидеть на управляющем пульте, ему, правда, не приходилось, особенно в режиме сиюминутности, но выручил опытный и находчивый ассистент Валька Егоров. Тоже, кстати, слегка поддатый, поскольку пили они всегда вместе. Он быстро сообразил, что пару светильников и не менее трех камер надо выставить на угловую выгородку. По его команде туда уже тащили хлипкий трехножный столик, кресло и из дикторской даже прихватили цветы, которые первой красавице края Вале Бароновой чуть ли не всякий вечер присылал какой-то ее полубезумный почитатель.
В это время гримеры (тогда на ТВ такие мастера еще имелись) трудились над лучезарным обликом выдающейся советской новаторши. Надо подчеркнуть, что Заглада к той поре уже хорошо владела достоинствами своего «имиджа», поэтому не позволила его разрушать, тем паче столь привлекавший «царя-батюшку», то бишь Хрущева. Сама повязала ситцевый «скромный платочек», словно собиралась в поле на прополку подсолнухов или свеклы, и, прицыкнув на девок, нацелившихся было окропить ее голову лаком, повелительно сказала: