Художник

Альеэро, получивший сообщение Саэрэя, облегченно вздохнул. Значит, осталось еще две твари. Залетая на своем фаэтоне в большие деревни и города, он разговаривал с жителями, выясняя их проблемы, а также, чего плохого или хорошего случилось в их краях за последний месяц, и поражался, насколько они запустили собственную долину, казавшуюся им образцом благополучия и порядка. Градоправители и старосты воровали и бездельничали и без потусторонней помощи, обкладывая подведомственные территории ни с кем не согласованными налогами, которые разлетались по карманам триумвирата местечковой власти: непосредственно Главы, казначея и майора отдела правопорядка. Купцы, ведущие свои дела днем и теневики, промышляющие ночами, безоговорочно платили им мзду, а те их не трогали, позволяя заниматься чем угодно, лишь бы установленная сумма вовремя перетекала в начальственный карман.

Где-то жаловались больше, где-то - меньше. Но все сводилось к одному: налаженная им ранее сеть служащих, следивших за выполнением установленных Кланом правил проживания в долине, давно и доходно жила по своим неписанным законам. И даже появись в каждом населенном пункте по суккубу, и ее бы заставили платить дань в общак, позволив творить все, что заблагорассудится.

Глядя на такое положение вещей, он понял, что поиски Иржи откладываются на достаточно неопределенный срок, поскольку дела семьи и благополучие вверенной им Долины требовали его вмешательства прежде всего. Но при каждом удобном случае, во время перелетов, отдыха, он прикладывал ко лбу кожаный шнурок и искал, искал отклик знакомой энергии в эфире планеты.

- Сааминьш! - позвал он как-то вечером. - Как у тебя дела? Ты нашел его след?

По-видимому, он поймал дракона в полете, поскольку тот недовольно пропыхтел:

- Не знаю, куда мой сын мог спрятаться, но я совершенно не чувствую клановой энергетики в близких отсюда долинах. Может, этот курьер завез его в долины у моря? Они как раз экранируются высокими горами. Видимо, придется лететь туда. Как у тебя, Альеэро?

- Проблемы, Саэрэй. Придется тебе пока одному. Если тяжко, могу прислать сестричек или кого-нибудь из двоюродных братцев.

- Нет, ни в коем случае! Это мой сын. Спасибо за поддержку, Альеэро! С меня знакомство с любимыми доченьками! - И голос дракона затих.

- И вот на кой бес нам твои дочки? У нас своих девать некуда! Эй, Саэрэй! А племянников женить не хочешь?

Снова объявившийся в эфире дракон хохотнул:

- Вот на празднике сбора урожая соберемся семьями и поглядим!

Мальчишки, подставляя лоб утреннему ветерку, дующему с моря, вышли на набережную.

- Ну и где встанем? - Спросил Фаркаш у друга, оглядывая морской простор и пока еще малочисленных отдыхающих, неспешно прогуливающихся под пальмами.

- Вон видишь, там, рядом со ступенями, пара хвойников растет? Не жарко, тенек. Нам все видно и нас тоже увидят все.

И, придерживая висящий на ремне этюдник, Иржи отправился занимать удобную площадку.

Фаркаш быстро сообразил, в каком месте его заметят сразу и повесил там свою мишень, закрепив к дереву ремнями. Чтобы ветер не надувал на глаза отросшую челку, он надел на голову повязку, сделанную из разноцветной ленты. А еще утром, в маленьком парке рядом с домом Тони, он нашел в траве потерянное какой-то птицей белое перо в черную полосочку. Перышко было красивым, выбрасывать было жалко, и Йожеф не придумал ничего интересней, кроме как засунуть его остевой частью под повязку. И вот теперь он стоял с двумя кинжалами в руках, пером в волосах, в красной рубахе, завязанной узлом на животе и черных, зауженных брюках с наколдованными сапфирами вдоль швов. На ступнях красовались мягкие туфли в цвет пера. Он картинно отставил ногу, закрутил руками кинжалы и метнул их в щит, воткнув рядышком в самую середину.

- Молодец! - похвалил Иржи, расставляя в десяти шагах этюдник. - Смотри, не попади в меня!

Он достал краски, поставил кусок загрунтованного еще с вечера картона и плеснул в баночку готовый растворитель, сделанный на природных маслах. Не торопясь, приладил к пальцу палитру и, смешав кисточкой красители, стал подбирать нужный оттенок. И скоро он совершенно отвлекся от окружающего мира. Теперь на всей планете существовали только двое - Художник и его Картина.

Темно-красное, словно усыпанное прогоревшими углями, побережье медленно заходило, смачивая верхушки выступающих камней, в темно-фиолетовую прозрачную воду, которая у самого берега приобретала нежно-сиреневый окрас из-за маленьких, почти не видных глазу, водорослей. Голубоватая пена ласково лизала подставленные сразу двум солнышкам округлые спинки. Громко кричали большие темные птицы, лихо разворачивающиеся над мелководьем в поисках зазевавшейся рыбешки. Синее небо, уходящее к горизонту, несло на своем своде легкие белесые облачка, иногда закрывающие прозрачной кисеей лучи то одного, то другого светила.

Иржи быстрыми и уверенными мазками писал свой первый на чужой земле этюд, получая огромное удовольствие от этого занятия. Где-то там, далеко, на задворках сознания, остался громкоголосый Фаркаш, что-то с кем-то обсуждающий. Спрятались и притупились грустные мысли и непонятные чувства, поселившиеся в его душе с тех пор, как он здесь оказался. Не осталось ничего, кроме холста, отражающего краски двух переплетающихся друг с другом стихий и эйфории, возникающей от полета собственного вдохновения.

Спустя два часа художник положил кисти, отвел глаза от холста и вздрогнул: с ним рядом, за спиной и вокруг хвойников тесной толпой стояли люди. Они молча смотрели на этюд. Довольный Фаркаш сидел у его ног, вгрызаясь в откуда-то взятый ярко-малиновый сочный фрукт. Увидев взгляд Иржи, он улыбнулся и подмигнул, кивнув на толпу:

- А это - заказчики! Я уже свое отработал, дело за тобой.

Толпа пришла в движение, выстраиваясь в некое подобие очереди.

- Я принимаю заказы только на портретные карандашные наброски. - Объявил он людям. - Пейзажи, натюрморты и портреты в красках пока не продаю.

- Давай, парень, - сказал стоящий первым бородатый мужчина с солидным брюшком, - рисуй! Вставлю в рамку, подарю жене! Пусть любуется, пока я в отъезде.

Иржи несколько минут всматривался в его лицо, подмечая личностные особенности и проявления характера, выраженные на лице первого заказчика. И вот он, наконец, взял лист и карандаш. Четкие, жесткие штрихи, растушевка, акцент на блеске глаз и спрятанной в морщинах хитринке, изгиб губ человека, любящего и умеющего с наслаждением кушать и пить хорошие вина - мужчина на листе, как живой, смотрел на свой оригинал.

- Молодец, пацан. Держи свои три монеты! - И в большой карман Иржи на груди, где лежали чистые, не использованные кисти, упали денежки. Парень улыбнулся. А вскочивший Фаркаш прошептал, что это он установил цену и привлек народ.

- Ты гений, мой друг! - Оценил он поступок Йожефа. - Только объясни, пожалуйста, людям, что бумаги хватит только на пятнадцать портретов.

- Так ты рисуй, а я сбегаю за бумагой!

- За бумагой и карандашами мы и так сходим. Но я тоже не железный. Пообещай, что вернемся завтра.

Второй заказчицей была дама из весьма богатого сословия с маленькой дочкой, одетой в короткие штанишки, полосатые чулочки и туфельки с помпонами. Тоненькую косичку переплетали бусики, заканчивающиеся золотыми колечками и колокольцами.

- Нас можно нарисовать вместе? - спросила она.

- Вы - мама?

- Нет, я - тетя.

- Детка, - обратился Иржи к девочке, - расскажи о своей тете. Куда вам нравится ходить вместе?

Девочка, перестав вертеть головой, с загоревшимися глазками начала рассказывать, где они с тетей были, куда ходили, кого видели и каких замечательных кукол купили. А женщина ласковыми глазами смотрела ей в лицо.

Когда художник отдавал портрет, стоявшие сзади люди заулыбались: тетя и племянница на бумаге с такой бесконечной любовью смотрели друг на друга!

Дальше перед ним встал высокомерный светловолосый эльф. Он так задрал свой породистый прямой нос, что казалось, ему физически неприятно стоять среди этих дурно пахнущих, совершенно ничтожных людишек, не ведающих высокой философии Вековечного леса, дающей своим детям истинное просветление и гармонию. Иржи его таким и изобразил. Эльф сморщился, словно ему предложили вместо мороженого кислый лимон, но стоящая сзади и вокруг публика так громко выражала свое восхищение поднятыми большими пальцами и одобрительным смехом, что тому пришлось забрать свой портрет, заплатив оговоренные три монеты.