Страница 9 из 12
– Да что с тобой, мамынька? Ты его в парник засунула, чтобы огурцы крупнее уродились…
Соня, бывая дома, никогда не касалась материных заблуждений и предрассудков по поводу некоторых староверческих догм – видно, не зря её обучала монашка, но спорила с отцом. Алексей Поликарпович доказывал, сердился, грозил «анафемой11» и обещал «для разговору» позвать Михаила – он силен! Дочь делала вид, что повержена, а с дядей от подобных разговоров уходила – упрям, как козел.
Слушая Соню, Татьяна Николаевна однажды сделала вывод: «Ой, не напрасно монашка у Волковых хлеб ела… »
В минуты краткого отдыха девушки наперегонки сбега́ли к Миасс-реке, с визгом купались, раздеваясь за кустами ивы. Затем, растянувшись на зеленом ковре, болтали о том, о сем, пока Петровна с вечной печатью забот на лице не звала их, ласково окликая:
– Доченьки! Пролежни на боках-то небось? Кто вас, лежебок, замуж возьмет?
– А мы не собираемся, Петровна, – отвечала за двоих Таня, улыбаясь.
– Ох вы, балаболки, ох вы, сороки! Турусите12 всё, – говорила, подсаживаясь к ним мать Сони. – На том и земля стоит: девки замуж собираются, а бабы каются!
– А вы, Петровна, каетесь?
– И я не собиралась, а потом приглянулся мне один паренек. Такой баской и пригожий был… А кудрявый! Мне в ту пору семнадцать минуло. Сговорились мы с ним убегом пожениться. Отец мой, покойный, царство ему небесное, не благословил бы. Да! Узелок я собрала, за вороты вышла и пошла проулком-то. А навстречу – твой отец, черный, как желна. И откуда его Бог принес? Стоит, как пень, глазищами зыркает. Увидал в руке узелок – догадался! Вынимает ножичек из-за голенища и показывает; пикни, мол, только! Я со страху так и присе́ла, а затем – домой пошла. На другой день он сватов прислал… Да! Так и жила сперва: уйдет или поедет куда – тоскую, а увижу – боюсь. Обвыкла потом. Така вот любовь-то…
Таня умела увлекательно пересказывать содержание многих книг, больше всего исторического содержания, и незаметно переходила к воспоминаниям о далеком Петербурге. Скучала по нему, а тоску свою доверяла лишь подруге, и с упоением читала на память стихи Пушкина о прекрасном городе на Неве, о белых ночах…
Соня старалась представить тот сказочный, нереальный мир с дворцами, каналами и Летним садом, с широкой рекой и мрачными бастионами крепости на берегу.
– Знаешь, Танюша, – говорила она, провожая взглядом тихо плывущие по небу легкие облака, – чудно как-то: река, закованная в гранит, словно Пугач Емельян в железах… И за что ее так?
– Ты и об этом знаешь?
– Многие знают, картинку у Волковых подсмотрела. Нева на ней – в виде обнаженной красавицы на темных волнах. Слушая тебя, смешалось у меня все. Как тебе сказать, ну, представление не всегда соответствует действительности?
– Это зависит от интеллекта. Я понятно говорю?
– Чего уж там не понять? У нас в соседях есть Григорий, ну просто Гришка. Как-то забрел к нам во двор, а тятенька спрашивает:
– Гриш, в солдаты пойдешь?
– Мамка пойдет, – отвечает, – и я пойду… – Вот и представление не всегда соответствует действительности. То каких-то деталей, то красок для полноты реальности не хватает, – виновато улыбнулась Соня.
– Многих художников одолевал соблазн изобразить Неву в аллегорической, иносказательной форме, – пояснила Таня. – Возможно, это удалось сделать недурно сербскому художнику Иванновичу, – он учился в Петербурге. Неплохая композиция, живые цвета. Мне она тоже когда-то понравилась. Но критики подняли такой визг…
А Соня, казалось, уже не слушала подругу. Лежа на спине, она вдруг оперлась на руки, приподняла голову и оживилась:
– Что мне твоя Нева! У нас своих, – ты прости меня, Танюша! – прелестей хватает!
Вот бы мне… Слушай, давай попросим Степу, чтоб он нас на Ильмень сводил. Чтоб не было страшно, ладно, Танюша? С нее, с той горы, как на ладошке все видно: на восход – озёра, на запад – горы… По озерам солнышко зайчиками играет, ну как будто мальчишки стеклышки раскидали… А за озерами – все равнина, равнина с лесами и лугами, назад обернешься, наш Тургояк-озеро под ногами, и жуть берет, словно он над селом повис, и волны вот-вот по крышам покатятся… На той стороне, за озером, ты сама видела, лес да горы и самые дальние, как сквозь кисею синеют. Мы можем Степу попросить на лодке нас покатать, до Пинаева острова сплавать.
– А почему этот остров Пинаевым называется? – спросила заинтригованная Татьяна Николаевна, по натуре своей историк и краевед.
– Как-то бабушка моя ещё сказывала: на острове замерзшего рыбака Пинаева нашли когда-то. Вот и прозвали: Пинаев, да Пинаев. Но кое-кто «островом Веры» называет. Побасенок об этом скалистом кусочке земли среди воды бытует много. Одни говорят, там монашка Вера жила, другие – даже княжеская дочь. Поди проверь… Мне в это не верится. Ну, сама посуди: как может женщина десятки лет прожить в пещере одна-одинешенька?
Летом еще куда ни шло, а зимой – в сорокоградусную стужу… нужна одежда, пища, посуда какая-то, дрова. Без прислуги, без помощницы. Меня возили туда – лет восемь мне было – тятенька и дядя Миша. Праздник какой-то был. Помню, в небольшой пещере, в несколько сажен, был устроен иконостас. Плавали на остров тайно, под видом рыбаков, единомышленники-старообрядцы. Моя Федора, ну та монашка, что обучала меня грамоте, намекнула как-то про остров Старой Святой Веры…
– Удивительно! – с восторгом проговорила Сонина подруга. – Бок о бок сплетаются и живут рядом легенды, сказания, и обыкновенная жизнь!
А Соня с увлечением продолжала рассказывать:
– На тот берег или к острову Веры напрямик плавать опасно. Смотришь, озеро спокойное, тихое, лучистое. Дно на большой глубине видно. Но сто́ит подняться ветерку, как оно вздыбится большущими волнами, и побегут валы с белыми барашками. Люблю я смотреть на буйство озера, но оно может выбить из рук и поломать весла, тогда не выгребешь… Вот и плавают по нему вдоль берега. Когда мы ездили по малину и взбирались на Соколиный хребет, там такие скалы! Прямо город византийский. Смотришь, кругом башни, дворцы. И думаешь: вот распахнутся ворота, упадет вниз перекидной мост, а по нему на вороном коне едет, кто ты думаешь?
– Он – рыцарь! – утвердительно отвечает Соня, и они, заговорщически перемигнувшись, принимаются заразительно хохотать.
В другой раз Соня пересказывала башкирскую легенду, услышанную от кого-то:
«Давным-давно», – начала она, – «когда ни наших дедов, ни прадедов ещё в этих местах не было, здесь, где мы сидим, большая зеленая поляна была. Примчались на низкорослых конях кочевники. На Рязань и Москву шли они с Орды. Затем снова вернулись. Теперь уж из похода, и жить здесь остались – приглянулись места им здешние. Леса были полны зверья всякого, пушнины мягкой и золотистой. В озерах была форель юркая, в реке стерлядка серебряная и плотвы видимо-невидимо. Раскинули кочевники свои роскошные шатры шелковые и юрты из кошмы. И сказал молодой князь, сын старого воина: стоять здесь будем, не пойдем воевать больше: торговать с русскими станем через Казань да Рязань! Тургояк – по-ихнему – стоп нога!
На берегу Миасс-реки, в деревянной избушке одиноким бобылем парень из Руси жил, взятый в полон в прошлом походе и от ран не оправившийся. Пригож, да хорош, чернобров и статен, умен был, ладил с хозяевами. По-ихнему складно говорил, но был у него один изъян – сабельный шрам на правой щеке. Встречает он как-то на берегу смуглую девушку с монистами13 на шее…»
– Вот вы где, окаянные! – неожиданно раздался голос Петровны. – Спину ломит. Перед непогодой, видать. Помогите-ка мне воды наносить – стану баню топить…
Молодым по паре-две ведер воды принести – раз плюнуть. Разобрали ведра, накинули на плечи коромысла.
– И чем же эта история закончилась? – спросила Таня, ловко выливая воду в колоду бани, когда они пришли с реки.
11
Анафема – проклятие.
12
Турусите – болтаете.
13
Монисты – украшение из старинных серебряных монет.