Страница 6 из 12
Повернувшись несколько раз с бока на бок, Степан поднялся. Натянув сапоги и набросив пиджак на плечи, вышел во двор. Серко коротким ржанием встретил хозяина и ткнулся мягкими губами в оттопыренный карман. Оттуда струился еле уловимый аромат – кусок капустного пирога, взятый еще из дома.
– На, хитрюга, от тебя не утаишь! – Степан протянул на ладони расплющенную стряпню. Пощупал мерину брюхо. Сухой.
Луна ушла на закат. Проходя по двору, Степан не один раз натыкался на различный хлам, полоска света, пробивающаяся из щелки ставен одного из окошек, выходящего во двор, послужила ему спасительным маяком.
«Марфа отбивает поклоны или странники грехи замаливают», – подумал он, сообразив, что свет струится из молельни. Бесцельно, любопытства ради, он шагнул к двери столярки, из которой вел потайной ход и устроена была лестничка в молельню. Пискнула половица, Степан на мгновение затаился, потом рука нащупала верстак, пошел, шаря по стене, наткнулся пальцами на проем неплотно запертой двери. Осторожно потянул ее – ручки не полагалось: дверь открывали изнутри, и люди выходили через столярку во двор, далее в огород, примыкающий к Миасс-реке.
Дверь подалась, по глазам неожиданно резанул неяркий свет. «Увидят, переполошатся!» – мелькнуло у него, но переполох в душе произошел у Степана.
– Осподи, пресвятая мать Богородица! Не вводи мя в искушение! – прошептал он, и как завороженный смотрел на видение.
При свете лампады, освещающей лики святых и свечки на столе, по потолку домашней церкви колыхалась расплывчатая тень. Спиной к иконам и боком к выходу сидел лохматый мужик, склонившись к сидящей на его коленях девке в ночной сорочке. Не тень вовсе, а явь! На столе – бутылка, на блюдечках – закуска, конфеты в бумажках.
Степану надо бы уйти от соблазна, не видеть сатанинские игры, но какая-то неведомая сила и что-то знакомое в фигуре полуобнаженной девки удерживало его. Но он-то, он тоже хорош! Видна лишь кудлатая голова с бородищей. Лапает её груди, целует. Не сон ли это? Нет, все наяву!
Давно уж, еще несмышленышами-мальчишками они с соседом Генкой бегали смотреть сквозь кусты одевающихся девок на берегу после купания. Тогда было жгучее любопытство и только…
Теперь он узнал ее, Лизавету. Так близко её манящий смех. Но кто же с ней? А тот вдруг выпрямился и потянулся за конфетой, развернул её и сунул в открытый рот Лизавете… «О, господи!» – закрыл себе рот рукой Степан. «Нет – нет! Не может быть!» А её игривый голосок тихо, почти шепотом:
– Умасливаешь? А не боишься чистилища, женишок? – спрашивала она и с дразнящим смешко́м брала в кулачок его бороду. – Всю подергаю! По одному волосику… А без бороды – в рай не пустят!
– Покаюсь – пустят, ягодка сладкая моя! Не греша, не спокаешься. Хы-хы! – удивительно знакомым рыком отвечал «женишок». – Избранника божьего пустят! Твой грех – мой грех! Ежели сговорчивей станешь, спину в поклонах сломаю, лоб расшибу!
– Молись и кайся! Прежде чем лапать, молись и на подарки не скупись. А то сунул конфетку, и будто ладно. Ты потряси кержачков – они податливы…
– Грешен, каюсь! Оказия должна быть! Есть кое-что и для тебя…
– Не Степка ли привез?
– Приехал? Дрыхнет поди! Как бы оплошки не вышло…
Сомнения больше не было – дядя Миша. Он – начетчик, наставник и учитель, отец Михаил. Час назад Степан не обратил никакого внимания на Лизавету, но теперь, сто́я за дверью, воспылал к ней желанием, и дядю готов был бить и душить в приступе ревности. Не скрипни вдруг дверь, Степан бросился бы в молельню. Боясь быть обнаруженным, он скаканул по лестнице в темноту столярки и замер, прижавшись спиной к стене.
Лизавета мгновенно соскользнула с коленей «женишка» и, вильнув гибким станом, подошла к двери, прислушалась. Затем легко проскочила по ступенькам и медленно пошла по столярке, поведя рукой по шершавой стене. Ощупав стену, она коснулась лица парня. Хотел схватить её, стиснуть, но неожиданно и громко, с издевкой она произнесла:
– Кошка! Блудня…
Опомнился Степан только под утро. Накрывшись с головой одеялом, он не сомкнул глаз. Перед ним маячила полуобнаженная Лизавета, и голос её звенел дразнящим смехом: кошка! Блудня! Кошка блудня! Он до рассвета тешил себя ожиданием – не могла же не узнать его, и вот придет, начнет оправдываться… Затем он начал гадать: когда, зачем и каким образом оказался здесь отец Михаил. «Не прелюбодействуй!» – учил он, но сам-то? Как же? Ты же был другим, сызмальства твердил нам всем: и Соне, и Маньке, и мне с Лаврухой, Генке, Инокентию о воздержании от светских развлечений, от плотских утех, о жестокой каре за пьянство, за грехопадение! «Кошка, блудня!» «Не греша не спокаешься!» А как понять слова твои: «Похоть плоти – похоть очей твоих!», «Гордость житейская не есть от отца, но от мира сего…» А как же с Великим постом, как с винищем?
Едва забрезжил рассвет, Степан поспешно оделся. Напоил Серка, побросал мешки в амбарушку, торопливо запряг. И погнал! Всю дорогу понуждал Серка кнутом. Мерин недоуменно ржал, косил глазом на возницу и срывался в крупную рысь.
– Шалава! Коня загнал! – кричал отец, когда Степан въехал в ворота, и опоясал сына чересседельником. – Работнички, мать вашу в печенку! – бушевал Алексей Поликарпович, водя Серка по двору. – Уйди с глаз моих, запорю!
С тех пор между отцом и сыном легла борозда. Но после откровения Степана за столом борозда превратилась в пропасть, через которую не враз перешагнешь…
Глава четвертая
Года четыре тому назад горный инженер Николай Модестович Векшин приехал на давно ставший казенным Косотурский завод с завода Обухова, что в Санкт-Петербурге.
Неожиданные сборы отца в дорогу его дочь Таня встретила спокойно, хотя и поняла: уплывала в призрачную даль мечта…
Николай Модестович предполагал, что от него решили избавиться, но дочери объяснил: переводят с повышением – раз, во-вторых, в горном округе будет прекрасная практика, и не в его характере от этого отказываться, в-третьих, она преспокойно может продолжать учебу на женских курсах7 – материально её он обеспечит.
– Бедный ты мой папка! – сказала она, обнимая отца. – Я понимаю, в столице тебе была обеспечена карьера, и чего ради тащиться в глухомань? Ты что-то от меня скрываешь?
После смерти жены единственной радостью в жизни Векшина была его дочь. Он ни минуты не мог представить себя там без неё, и исподволь начал готовить себя к длительному одиночеству. С какой стати Танюша станет менять столицу с её театрами на какой-то заштатный Косотурск? Можно ли сравнить дикую природу с Петербургскими проспектами?
Его угнетало чувство не до конца исполненного долга перед дочерью, но в конце концов, думалось ему, найдется подходящий человек, и упорхнет она из дому. И вот через год его одиночеству пришел конец. Приехала!
В ведении помощника инженера округа, каковым являлся Николай Модестович, было еще около пяти казенных заводов. Он часто отлучался, решая вопросы снабжения заводов металлургическим сырьем.
Татьяна поступила на службу в горно-заводское училище. В отличие от реальной – классической гимназии, это учебное заведение давало общее образование, приспособленное к практическим потребностям заводов округа, и способствовало техническим познаниям. В училище принимались юноши всех сословий, но охотнее всего шли туда отпрыски служащих из технического персонала, и не лишенные способностей дети из низов. Учила она ребят русской истории. Отец о работе дочери в заводском училище отзывался с одобрением, и как-то пошутил:
– Мы с тобой, Танюша, как те ездовые собачки – в одной упряжке трудимся. С одной лишь разницей: вы там учите, а мы – в забоях и цехах – мучаем.
На службе Векшин был со всеми ровен и доступен, краток и немного сух. Он никого не притеснял, спрашивая с мастеров и рабочих сообразно их интеллекту. Главным мерилом, оценкой работника для него была техническая компетентность – способность, знание. Начальство за глаза называло его «демократом», среди мастеров он прослыл острозубым либералом. Однако за нерадивость он мог наказать крупным штрафом, за усердие поощрял. За справедливость рабочие прозвали его «наш благородие».
7
«Бестужевские» высшие женские курсы, основанные в 1878 году историком, академиком К.Н. Бестужевым-Рюминым.