Косотур-гора

Татьяна с сочувствием глянула на парня. Уж она-то знала суровый норов отца Степана, и теперь гадала: что же могло произойти в их семье.

– Горяч очень? – не унимался Николай Модестович. – Часто он шумит и кулаки в ход пускает?

– Шумит, говоришь? – удивленно спросил обескураженный Степан, и впервые глянул в глаза собеседнику.

– Лес тоже шумит. И лед на озере как начнет бухать на Крещение, а кому от этого больно и обидно? – он привстал со своего места, махнул с досады рукой, будто отрубил. – Что тятька? А ты, барин, из воли отцовой вышел бы?

– Ну, как тебе сказать? Смотря по какому поводу, смотря при каких обстоятельствах, – задумался Николай Модестович, понимая, что отвечает неискренне.

– Во-во! Вот кобелю на хвост наступи – скулить станет. Но то ведь не нарошно! А тут ложкой оловянной – ни про што, ни за што.

– Кипит! – кричит от печки Татьяна, снимая с самовара трубу. – Папа, неси на стол! Не поскользнись – мокро, сейчас подотру!

– Ух ты! Вот распелся! – Татьянин отец нагнулся к самовару. Будто бы глухо стукнула дверь. «Вовремя хозяин вернулся!» – подумал он. Поставил самовар на медный поднос и, предвкушая удовольствие от чашки чая, глянул в сторону Степана. От внезапной догадки лицо его вытянулось, растерянно и с горечью произнес:

– И был таков… – покачал с огорчением головой, сел за стол, будто больной, машинально возя по скатерти чайной ложечкой. – Удрал, шельмец!

Пел самовар, да было слышно, как голос Татьяны звенел за воротами:

– Степа! Степан! Вернись!

– Ушел? – спросил отец, когда она вернулась в дом. Молча кивнула, вздохнув с досады.

– Как воришка! – удивлялся Николай Модестович. – Поди, узнай у здешних кержаков, что у них на уме. Говорят одно, делают другое.

– Пора бы тебе уж привыкнуть к их повадкам, – мягко упрекнула отца дочь. – Зачем ты в душу ему вторгаешься? К больному месту прикасаешься.

– Ну, будет, будет! – примирительно сказал отец, и попросил:

– Налей погуще!

Татьяна повернула кран, подставила чашку под журчащую струю, и тихо проговорила:

– Отец у них совсем невыносимым стал, после того, как Соня…

– Этих Молчановых? Соня ему сестра?

– Ну, да!

– Мне отцовские чувства вполне понятны, – вздохнул он.

Глава вторая

На восточном отроге Урал-Тау гордо высится полуторакилометровая Иремель-Гора. Снежная шапка её белеет до середины июля, пита́я талой водой множество известных и безвестных речек. Отсюда, от подножья Большого Камня, истекают маленькими ручейками Урал, Белая, Юрюзань, Ай, Миасс, Уй… Разбежались, словно напуганные овцы, в разные стороны и края: одна стремится на юг, другая – на запад, третья – на север.

Миасс-река, сбегая вниз, ширилась и набирала силу. Бурля и пенясь, столетиями точила она гранит и базальт, подмывала корни исполинских деревьев. Будто булатным клинком отсекла от каменного пояса длинную цепь Ильменского хребта, затем, круто повернув на восток, спокойно понесла свои прозрачные воды в зауральские степи, к Исети, Тоболу, в Иртыш – до самого Студеного моря.

Миасс-река была когда-то говорлива на перекатах, глубока на широких плесах. Много воды унесла ты, река, к океану с тех пор, как на твоих берегах столпились скопища вольных кочевников, и предводитель с седла показал камчой на голубое озеро средь гор, коротко сказав: «Тургояк!» По-русски это означало – здесь стоять будем! И паслись на заливных лугах стада лошадей, овец и верблюдов. По берегу реки теснились войлочные юрты, возле которых звенел детский смех, и вспыхивали женские короткие ссоры, лаяли свирепые псы. Дымки костров разносили пряный запах баранины – варили лапшу – бешбармак, пекли ароматные лепешки, жарили конину, пили терпкий чай, добытый в далекой восточной стране, дурели от пьяного кумыса, заедая его вонючим кру́том – овечьим сыром.

После взятия Казани Иваном IV в октябре 1552 года прекратило существование татарское ханство, простиравшееся от берегов Волги до Зауральских степей. Оно препятствовало русской колонизации на Востоке, теперь же в повиновение Москве были приведены мордва, черемисы, чуваши, вотяки, башкиры. На землях, когда-то подчиненных казанскому хану, были построены русские крепости: новая – в Казани, в Чебоксарах, Уржуме, Яранске, Цивильске, Уфе. Путь за Урал был открыт. На новые земли призывались предприимчивые люди из центра – Строгановы, Демидовы, Мосоловы, Лугинины. Строились заводы, нужна была рабочая сила. Сила эта находилась среди крепостных, беглых каторжников и кержаков-раскольников, а также добровольцев, коих манили привольная жизнь, плодородные земли, лесные просторы, обилие зверья и рыбы.

Потомки кочевников-башкирцев уж давно стали оседлыми, поменяв войлочные юрты на рубленые избы, сидели на южноуральской земле ко́шами – родовыми общинами.

Чудные русские, бестолковые! – рассуждали вотчинники-башкиры, – лезут в горы, а как там скот пасти? Кобылицы копыта в кровь сбивают, бараны шерсть на камнях оставляют… За мизерную цену, а подчас и за четверть водки продавали русским землю, не ведая о том, что в горах кроются несметные богатства.

Кругом много стало русских, а местные названья вершин, хребтов, рек и речушек, деревень по сей день остались. Перечислять их – пальцев на руках тысячи людей не хватит: Исыл, Таганай, Иремень, Уреньга, Косотур, Тыелга, Карабаш, Миасс, Мисяш, Куштумга, Ай, Уй, Кисегач, Тургояк… Язык сломаешь!

Вдоль широкой поймы Миасса, близ кристального чистого озера Тургояк, стоит село. Улицу Долгую, косогором растянувшуюся версты на три и приткнувшуюся крайними избами к озеру, тут и там перерезали журчащие ключи, прозванные кем-то Гремучим, Сосновым и Фроськиным. По уровню верхнего ряда домов с упирающими в сосновый бор огородами на ключах делали запруды. В них бабы и девки зимой и летом колотили вальками и полоскали бельё, мочили лен, а мужики – мочало на веревки. Последний ключ долго оставался безымянным, но присосалось к нему имя после того, как выловили из его запруды захлебнувшуюся припадочную Фроську.

Из хрустального Тургояка к Миасс-реке, поперек села, словно канавка, течёт Исток. Его дно из зелёных камушков, пограничной межой делит он село на два куска пирога, на два мира – Заречье и Долгополиху. Через Исток переброшен деревянный мосток, испокон веков – источник мирских склок. По мостку ездят все, а поди разбери, чей черед настил менять или поваленные возом перила ставить…

В Заречье десятков пять кособоких изб, и улица тоже одна – Ивановская – похожая больше на проулок. Здесь живет шантрапа всякая, да голь перекатная: от грязных пропойц до отпетых старателей и горщиков – бродяг лесных, что ищут камушки.

На Долгополихе живут кержаки-старообрядцы. Мужики как на подбор, степенные, работящие – блюстители «древнего» благочестия. И дома у них ладные.

Дом Молчановых – за Гремучим Ключом на нижней стороне, то есть по правую руку, если идти от озера. Пятистенный, с крутой и высокой крышей, рублен из толстых лиственниц. Двор и надворные постройки недоступны постороннему взору. Высокий забор-заплот, деланный из сосновых плах, отделяет жилье от соседей и улицы. Тесовые ворота с крышей теремком имеют калитку и запираются на толстый засов.

Во дворе перед задними воротами слева – конюшня, стайка для коров и телят, отдельно для овец. К стене овчарни примыкает пристройка, где стоит верстак, и там же – погреб со льдом. С правой стороны отведено место для саней, кошевки, для телег и качалок. Там же на стене, на кольях, висят хомуты и сбруя. Все надворные постройки покоятся на высоких столбах, потолок выложен жердями, остропилен и покрыт тесовой крышей с широким проемом-окном, куда складывается сено. Ближе к сеням – амбар.

С косогора, через улицу, через крыши домов напротив, глядит дремучий бор. Если открыть задние ворота, выходящие на огород, то за грядками с овощами и капустой, за курной баней, за клочком покоса виден Миасс с обрывистым берегом. За ольховой иремой по ту сторону Миасс-реки открывается взору синяя стена Ильмень-горы, покрытая лесом. Сосны, осины и березы вперемежку с липами карабкаются по склонам все дальше и все выше. Деревья подобны людскому потоку в жизни: чахлый и несмелый – догнивает в болоте, а кто посильнее да понастырнее – достигает вершин. И высится над каменным карнизом такой богатырь, уцепившись жилистыми корнями за замшелую скалу, скрипит и гнется под напором ветра и невзгод, но стоит, рассыпая семя.