Страница 2 из 12
– Ловко он Паньку выудил, – рассуждали мальчишки. – Настырнай!2
– Ну! Момент – и затянуло бы под лед…
Бежали проулком к улице. На углу, возле дома, еле переведя дух, тяжело дыша, Степан спросил Паньку:
– Согрелся?
Можно было и не спрашивать. Скуластое лицо малыша раскраснелось, он смущенно улыбался. Доверчиво глядя на Степана, заговорил:
– К дедке я собрался. На смолокурку. Там, – махнул рукой на реку, – на Даниловом мысу. Лед-то, сам, небось, видел… И хлеб утонул, – заключил он понуро.
– Мать-то дома? Лёд я видел…
– А? Не знаю… В завод ушла после Покрова дня. Сгинула: ни слуху, ни духу. Ну, я пошел! – и сдернул с плеча парня шубейку.
– Постой, Пашка! – бросился за ним Степан, и неожиданно столкнулся с девушкой.
– Ой! – всплеснула руками она, вытянув их перед собой.
– Степа! Какая нечаянная встреча! Прошла целая вечность с тех пор, как… Ты что, бодался с кем? – спросила она вдруг, пристально разглядывая лицо его. – Марусеньку – сестру твою, хотелось очень увидеть, да недосуг все. Она здорова?
Он качнул головой. Нет, он сестру не видел с тех пор, как выбежал из дома. Выбежал…
Вот почему Татьяна – так звали девушку, – смотрит на парня подозрительно. Синяк на лбу…
Она о чем-то еще спрашивала его и, не дожидаясь ответов, незаметно увлекала Степана за собой. Шли по улице, и возле фундамента большого строящегося дома, подошли к воротам флигеля. В улицу выходили два окна сверху, и два – из подвального помещения.
Степан рассеянно бросил взгляд на дом, затем на девушку, будто увидел её впервые. И куда она его ведет?
А она, невысокая и стройная, с чуть продолговатым смуглым лицом, на котором очень к месту был чуть вздернутый нос и рот, с красиво очерченными припухлыми губами, взявшись за кольцо калитки, приглашала войти:
– Заходи, Степа, мне хотелось бы тебя своему папе представить.
Полуобернувшись к попутчику, она другой рукой теребила кончик темно-русой косы, выбившейся из-под светлой шляпки на грудь.
–Ты не робей! – продолжала она, и решительно шагнула по крашеной охрой ступеньке лестницы, начинающейся почти от самой калитки.
Степан несмело закрыл за собой дверь, подумав:
«Не званый гость хуже… Эх, была не была..»
Татьяна остановилась наверху лестницы, дожидаясь попутчика, и продолжала:
– По случаю пасхальной недели администрация завода объявила «гулевые», то есть праздничные каникулы, вот мы с папой и решили приехать. Вдвоем. Как же я его одного брошу? Он у меня такой большой, и такой беспомощный. И такой хороший.
Чья-то фигура заслонила свет на лестнице, и раздался голос с хрипотцой:
– Позволь узнать, Танюша, перед кем это ты расхвасталась? – по лестнице бодро подымался мужчина лет сорока, с бородой клином. В руках он нес кринку с молоком. Одет налегке, на голове – шляпа.
– Гостя привела, папа, – радостно объявила Татьяна, открыв на себя дверь, пропуская вперед сначала Степана, а затем – отца. Она быстро сняла пальто и шляпку, приняла у отца кринку, поставив её на стол.
–Ну, подействуй на него! Кстати, его Степаном зовут, битый час слова добиться не могу, – говорила она с неподдельным отчаянием.
– Сейчас, сейчас разглядим, на кого нужно подействовать, – деловито-шутливо говорил отец Татьяны, легонько подталкивая парня от порога. Будь уверена!
– Стало быть, так: нашел – молчит, и потерял – молчит? Проходите смелее, молодой человек, – и вдруг искренне обрадовался:
– Везет же этому дому на гостей! Давайте вашу шапку!
Гость молчаливо запротестовал, держа шапку в руках.
–Ну, бог с вами, бог с вами! Отбирать не стану, хотя украсть её можем. Значит, молчание – золото, да? Жаль, самого хозяина нет…
– Это же Молчанов Степан, – выручила Татьяна. – А папку моего зовут Николаем Модестовичем.
– Вижу, – пробормотал Степан.
– Вот и разговорились, – засмеялась Татьяна.
– Молчанов? – спросил Николай Модестович. – Могла бы и не называть. Сам вижу, не из Болтуновой семьи. Дочка, сделай милость, поставь самовар. Вода залита, щепа в печурке.
Степан робко присел на лавку, односложно отвечал отцу Татьяны, мимоходом заглядывая в небольшую горницу, похожую на зал музея. На стене – рога лося и косули, а на деревянных стеллажах уютно расположились чучела глухаря, селезня и других пернатых, обитающих в здешних лесах. Неожиданно он вздрогнул, встретившись взглядом с провалом глазниц стоящего в углу человеческого скелета.
«Вот так влопался!» – подумал он, и по спине пополз липкий холодок от страшной догадки. Как же он не узнал дома «шайтанихи», в сторону которого плевались все жители села, стараясь обходить его стороной. Проживал в этом доме поляк Стась Павлыч, что купил его за бесценок у старой вдовы. Шептали про него всякое: и что он отбывал ссылку в Сибири, и что теперь его оставили здесь на поселении, и что шляется он по лесам.
Властям все эти сплетни были на руку. «Свихнулся, надо полагать», – докладывали наверх. – «Камни в дом таскает, в трубу на звезды глядит. Бродит день-деньской то с молотком, то с ружьишком, крамольных речей не говорит».
«Проморгаешь, запорю!» – рычал на соглядатая уездный начальник.
Но Стася Павлыча «проморгали». Стремясь заработать на существование, он с группой земляков расширял разведку графита на берегу озера Кысы-Куль и случайно, по ему одному известным признакам, наткнулся на следы стоянки первобытного человека. Своей находкой он поделился с руководителем поисков, горным инженером Николаем Модестовичем, отцом Татьяны.
«Возможно-возможно», – сказал тогда инженер. – «Имеются неопровержимые данные, что Южный Урал в течение нескольких миллионов лет бывал то дном моря, то континентом с горными вершинами, где обитали мамонты, бизоны, пещерные львы. О найденных костях животных морских и земных рассказывали мне не раз. А почему бы на этой местности не жить первобытным людям? Возможно. Надо написать в Санкт-Петербург».
К Стасю Павловичу прибыла делегация из Северной столицы. О нем написали петербургские газеты, но о том, что он бывший ссыльный и поселенец – умолчали. Специальным курьером из Екатеринбурга ему прислали приглашение на получение почетного диплома, но ехать туда ему не разрешили. Уездный жандармский начальник получил депешу с выражением недовольства по поводу светских связей бывшего ссыльного.
Не просыхающий пьяница-урядник был заменен более трезвым, а для Стася Павлыча наступили новые, нелегкие дни. В месяц раз он вынужден был ездить отмечаться в Косотурск и отвечать на недвусмысленные вопросы.
В один из таких весенних дней, когда Стась Павлыч убыл в Косотурск, к нему заехал Николай Модестович с дочерью Татьяной. Где по пути они разминулись, остается загадкой…
– Мы с Танюшей бываем в этом доме по-свойски, запросто и в любое время, – не замечая смятения Степана, рассказывает Николай Модестович, расставляя на столе чашки и готовясь к чаепитию. – Интереснейший человек, разносторонне развитый, скажу тебе. Молчишь всё? Ты, молодой человек, язык не проглотил? Постой – постой, кто же тебе на лоб клеймо наварил? Скажи, любезный!
Степану не понравился этот живой, многословный господин с его быстрой, суетящейся походкой, его густая бородка клином и бесконечное любопытство. В кержацких семьях каждое слово было дорого, а назойливость с вопросами никогда не поощрялась. Напоминание же о синяке на лбу вывело его из равновесия, и он ответил с дерзким вызовом:
– Кулак с печи прискочил!
– А шустрый ты, – не замечая дерзости, подметил Николай Модестович, – петушок! Стоишь подле печи, вот тебе и набили… Свои или зареченские?
Сбросив оживление с лица, Степан снова замкнулся. Сросшиеся у переносицы брови собрались в складку. Буркнул еле слышно:
– Есть кому. Зареченским не поддамся. Тятька зыкнул…
Сказал, и тут же пожалел об этом. Сроду никому не жаловался. Да и зачем сор из избы – вон, мало ли что в семьях бывает.
2
Настойчивый, храбрый.