Яков. Воспоминания

— Да, — согласилась зачем-то Анна Викторовна, провожая глазами книжку. — Вы знаете, Вы ее еще и сожгите!

Надо же, как впечатлилась барышня!

А она тем временем продолжила:

— Я Вам хотела кое-что сказать, но лучше давайте отойдем.

Видимо, кроме книжки, Анна Викторовна добилась от девочек еще чего-то, что ей показалось важным. Мы отошли на несколько метров.

— Там было что-то еще. У девочек, во время ритуала, — Анна уже слегка успокоилась, но все еще взволнована не на шутку, — был какой-то сверток, а в нем какой-то предмет.

Странно это все звучало, неопределенно как-то. Будто она не уверена в своих словах.

— Это вам девочки сказали?

— Можно и так сказать.

И как прикажете понимать подобную формулировку?

А Анна Викторовна продолжала говорить взволнованно, с жаром:

— Но послушайте меня! Это правда очень важно! Вот этот предмет, это и есть ключ к разгадке!

Так, похоже, барышню вновь посетил детективный азарт. Вкупе со взлетом фантазии. Видимо, у нее уже и версия своя готова! От выслушивания дальнейших фантазийных версий меня спас Виктор Миронов, крайне раздраженный и недовольный:

— Яков Платоныч! Ну, в самом деле, нельзя так! Они ведь все-таки дети!

Мое раздражение дочерью досталось отцу, и я ответил жестко, даже резко:

— Между убитой и этими двумя девочками, видно, никогда большой дружбы не было.

— Ну, не было и не было! И что с того! Это же не повод убивать! Ну, сами подумайте, что было бы, если бы все девичьи ссоры заканчивались поножовщиной!

Похоже, Виктор Иванович возомнил, что может подобными аргументами заставить меня отказаться от версии? Как бы не так! И даже обсуждать подобное я не намерен.

— Честь имею.

И я удалился, оставив отца и дочь Мироновых наедине с их фантазиями и иллюзиями. Они тут же заспорили о чем-то жарко.

А на крыльце не менее горячо спорили Прохоров и Молчалин. Да что там спорили, ссорились скорее, за лацканы друг друга хватали.

День сегодня, видно, такой. Располагающий к спорам и бурным эмоциям.

Я не стал вмешиваться. Если Прохоров с Молчалиным рассорятся, мне это только на руку. А я пока поговорю с матерью убитой Олимпиады, вдовой Курехина.

Она была вся в черном. Заплаканная, сутулая, состарившаяся раньше времени. Я сочувствовал ей всей душой. Месяц назад она потеряла мужа, а теперь убили дочь. С фотографии на комоде на меня смотрела улыбающаяся большеглазая Олимпиада. Даже представить страшно, что чувствовала сейчас эта женщина, ее мать.

И все же я обязан был поговорить с ней. У нее могли быть сведения, необходимые мне для поимки убийцы ее дочери.

— Сочувствую Вашему горю, понимаю, как Вам сейчас тяжело. Но время не ждет. Я должен найти убийцу. Только поэтому и решаюсь побеспокоить вас.

— Да, я понимаю, — она изо всех сил сдерживает слезы, готовые хлынуть в любую минуту.

Не стоит медлить. Чем скорее я спрошу обо всем, тем скорее я оставлю в покое эту несчастную женщину:

— Вы не вспомните, с кем Ваша дочь встречалась в последнее время?

— С подругами. С кем еще встречаться-то?

— Ну, может быть, новый друг объявился?

— Друг? — удивилась она. — Какой друг?

— Но кто-то же надоумил ее заняться этой черной магией. Не могла же она сама до этого додуматься!

— Не было у нее никаких друзей! Она и с девочками из класса-то совсем недавно сошлась.

— А откуда же у нее тогда эта книга появилась?

Курехина изумленно рассматривала поданную мною книгу. Даже плакать перестала на время.

— Ума не приложу. Первый раз вижу.

— А Олимпиада не получала в последнее время каких-нибудь подарков?

— Какие подарки, от кого?

— Ну, какую-нибудь вещицу, статуэтку, украшение…

— Нет! Нет, что Вы!

Нашу беседу прервал вошедший городовой. Курехина вскинулась ему навстречу:

— Вы уже… обыскали комнату дочери?

Городовому, это видно, тоже ее жалко. Кивнул ей сочувственно. И покачал головой в мою сторону. Да, обыскали. Нет, ничего не нашли. Плохо. И тут нет зацепок.

Я снова обратился к Курехиной:

— Я должен Вам задать этот вопрос. Почему Ваш муж покончил с собой?

Слезы победили ее, как ни старалась она держаться:

— Я не знаю! Несколько дней он был подавлен, озабочен. Как будто его что-то мучило. Но он со мной не делился. Я думала, что-то не ладится в торговле, и не докучала ему вопросами. И вот… И больше я ничего не знаю!

И она разрыдалась, уткнувшись в ладони.

Я произнес дежурные извинения и откланялся быстро. Она даже не заметила, кажется, вся погруженная в свое горе.

Вечером мы с Коробейниковым занимались составлением рапортов и ответами на запросы. Громкое дело взбудоражило все возможные высшие инстанции, и все они требовали ответов и отчетов, видимо, считая, что так мы будем работать лучше и расследовать быстрее. Обычное дело при резонансном убийстве. Даже не особо раздражает. В Петербурге подобного было не в пример больше. Я диктовал Коробейникову ответ на очередной запрос, когда в дверь, осторожно постучавшись, зашел купец Прохоров:

— Я к вам, Яков Платоныч, по личному делу.

Не понравилось мне, как он выделил голосом это «личному». Да он мне вообще не нравился. И какие-такие личные дела у нас с ним могут быть?

— Это Коробейников, мой помощник, — представил я, — он принимает участие во всех расследованиях.

— Очень приятно, — видно, что господину Прохорову присутствие Антона Андреевича не приятно ни разу, — но мне бы хотелось лично.

А он настойчив. И видно, что от своего намерения не откажется. Ладно, давайте поговорим наедине, господин Прохоров, раз уж Вы так настаиваете. И я попросил Коробейникова выйти.

Едва Антон Андреевич покинул кабинет, как Прохоров приступил к делу, открыв свой саквояж и представив моему взгляду его содержимое. В саквояже лежали деньги. И немаленькая сумма, как я мог заметить. Ну, все ясно. Хоть и противно. Я сделал вид, что не понимаю, что происходит. Пусть выскажется. А потом я его порву:

— Не понял. Это что, улики?

— Триста целковых. Если Вы все спишете на случайность.

Надо же, какая прямота! Даже замаскировать свои намерения не пытается. И, судя по тому, насколько спокоен, ни секунды не сомневается, что взятку я приму. Сдерживаю бешенство изо всех сил, но аж дыхание перехватило от злости!

— Вы что задумали? Уберите!

— Не побрезгуйте, Ваше Высокобродие! — Прохоров, похоже, гнева моего не распознал, иначе уже бегом бы выбежал со своим саквояжем. — Катенька, она, видимо, вся в мать пошла. Кровь цыганская. Та тоже чуть что — сразу за нож хваталась. Пьяному мне однажды, знаете ли, чуть горло не перерезала. Жаль, быстро сгорела. Чахотка.

Так вот в чем причина его настойчивости! Отец считает дочь убийцей. И рассчитывает, что я за триста целковых не стану ее вину доказывать? Нравы, однако, у них в провинции!

Я поднялся из-за стола:

— Деньги заберите. И покиньте кабинет. Забирайте, забирайте! — я сунул саквояж с деньгами Прохорову в руки.

Вот теперь он понял, что я не шучу. И что денег не возьму. И выражение лица его стало злым, где-то даже взбешенным:

— Вы бы коней попридержали! Вы в городе без году неделя! Дадите делу ход — пеняйте на себя! — и в бешенстве вылетел за дверь, едва разминувшись с входящим Коробейниковым.

Тот посмотрел ему вслед удивленно:

— Ох, он и выскочил! Будто черта увидал!

— Да у вас тут в городе куда ни плюнь, то черт, то Бафомет!

После подобного испытания выдержки заниматься запросами высших инстанций было совершенно невозможно, и я отпустил Антона Андреевича. Домой не хотелось, и, стараясь успокоиться, я решил попробовать разобраться в странной книге, стимулируя свои мыслительные способности небольшой дозой хорошего коньяка. То ли дело было в стимуляторе, то ли я просто устал за день сильнее, чем мне казалось, только я задремал прямо за рабочим столом. Проснулся от острейшего присутствия в комнате чужого человека. И, вскинувшись, с изумлением обнаружил рядом с собой Анну Викторовну Миронову. Вот уж нежданное видение! Я вскочил со стула: