Страница 13 из 15
Орфологический дискурс оформляется как подлинно историко-лингвистический, а вовсе не как некоторое дополнение к дискурсу нормативному. Основным критерием фиксации ненормы является воспроизводимость в речи. Как это ни звучит парадоксально по отношению к тому, что квалифицируется как ошибка, но воспроизводимость в речи является самым убедительным свидетельством узуальности. Таким образом, воспроизводимая «ошибка» носит не случайный речевой, а закономерный языковой характер. Отсюда следует, что «ошибка» обладает системным статусом. Сам термин трудность приобретает универсальный характер в орфологическом дискурсе. Это именно трудность, поскольку носит закономерный и поэтому воспроизводимый характер. Такую ошибку, действительно, трудно преодолеть.
Орфологический словарь строится на скрупулезном изучении системно релевантных факторов, в силу чего только и возможно прогнозирование. Кроме того, норма, несмотря на ее доминирование и «авторитет», вполне подвергается проверке на прочность, так как для орфологии не существует авторитетов. Анализ системы в плане дублетности средств выражения определяет подлинно оптимальное. С другой стороны, конечно, такой анализ является лучшим средством для пропаганды существующих норм. Создание подлинно орфологических словарей находится в полном соответствии с логикой теории лексикографии, что очевидно прослеживается в трудах филологов широкого профиля, лингвистов и лексикографов.
2.2. Закономерности формирования орфологической теории
Анализ общелингвистической и лексикографической литературы свидетельствует о закономерности формирования орфологической проблематики. Дискурс нормативной лексикографии уже в самом начале центрируется вокруг вопроса об устойчивых отклонениях от норм литературного языка, о правомерности и легитимности норм, их природе и причинах замены одних норм другими, изменениях соотношения норм и ненорм. Для этого контекста характерны непрекращающиеся на протяжении нескольких столетий споры об объективности существующих норм, о степени допустимости иного написания, произношения, употребления. В настоящее время очевидна наивность многих рассуждений и представлений о норме, характерных для прошлых эпох. Не было даже единого мнения о судьбах развития литературного языка. Если одни считали, что дай Бог русскому языку когда-нибудь образоваться на манер французского, то другие считали, что ему нужно избавляться от всего чуждого и сохранять свою девственность. Иногда и то, и другое парадоксальным образом сочеталось во взглядах одного и того же лица. Например, А.М.Мамедли приводит в пример А.С.Пушкина: «Рассуждая о судьбах русского языка, поэт выражает надежду, что русский язык и в будущем сохранит свою девственную силу, и здесь он позволяет себе критику в адрес столь высоко ценимого им французского языка: «Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали» [88, 62 – И.Б.]. И это при том, что: «Ты хорошо сделал, что заступился явно за галлицизмы. Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского (ясного точного языка прозы – т.е. языка мыслей)» [88, 120– И.Б.]» [61, 53].
Объективный ход языкового развития приводил к стабилизации системы. Бурный период смешения стилей, столь характерный для второй половины XVIII в., все же завершился попыткой введения русского языка в литературную норму Н.М.Карамзиным, а затем и гармонией языка Пушкина в начале следующего столетия.
Конец XIХ в. и вовсе был ознаменован лапидарностью и изяществом текстов Л.Н.Толстого, А.П.Чехова и др. Это золотой век русской культуры и русского языка.
Тем не менее споры о языке не прекращались всё это время. Мы восхищаемся языком и стилем Серебряного века русской литературы, тем не менее это время, одно из наиболее бурных в истории русского литературного языка.
Последующая советская эпоха вообще сместила акценты, всеобщая политизированность целиком охватила и область языка. Относительная стабилизация довоенных и послевоенных лет сменилась тягой к модерну в годы оттепели.
Этот процесс все время усугублялся, но даже в этих условиях языковой беспредел конца ХХ века носит совершенно поразительный характер. Теперь уже часто говорят не о правильном и неправильном, допустимом и недопустимом с точки зрения литературного языка, а о необходимости каким-то образом ограничить всевластие грубого просторечия и многочисленных жаргонов.
Изменения, затрагивающие литературный язык, носят весьма и весьма значительный характер. Отношение к этим изменениям может быть разное. Нередко встречается позиция, восходящая к Ф. де Соссюру, который, как известно, считал, что язык находится в постоянном движении и изменении, но ни один человек не может повлиять на него. Л.М.Грановская, долгие годы занимавшаяся процессами, имевшими место в истории русского литературного языка, пишет: «Одной из важных тем становится вопрос о потерях в языке. Описание его изменений в послеоктябрьский период включало в этот процесс новые пополнения и уход старых, «ненужных» слов» [28, 116].
Оказывается, что в этот период ненужными стали многие из слов, обозначающих важнейшие понятия нашей духовной жизни. «По мнению исследователей, 90-е годы стали вторым (после 20-х годов) временем, когда литературный язык испытывает сильное влияние вульгарной лексики и фразеологии» [28, 117]. Л.М.Грановская приводит слова Б.А.Ларина о том, что все литературные языки испытывают время от времени периоды варваризации.
Судьбы литературного языка как нормированной формы общенационального языка на протяжении всей его истории оказываются очень сложными и неоднозначными. Отмеченная Б.А.Лариным варваризация носит вполне естественный характер. Исторически она проявляется как реакция на общеобязательность и непреложность нормы. Но не только это характеризует этапы варваризации. Совершенно ясно, что они происходят не сами по себе, а сопровождают как обязательный элемент демократизацию литературного языка.
Т.М.Григорьева пишет: «Точкой отсчета в проведении реформы русской орфографии, долгое время считавшейся исключительной заслугой советского правительства, следует признать дооктябрьские события: «Постановления совещания при Академии наук под председательством академика А.А.Шахматова по вопросу об упрощении русского правописания», принятые 11 (24) мая 1917 г. (с 13-ю пунктами упрощения и историческим комментарием к каждому из них)» [32, 53]. Отмечается, что антибольшевизм русского зарубежья определяет и отношение к новшествам в орфографии. Проблема имела самое непосредственное отношение и к воспитанию в эмиграции нового поколения: «Вопрос о новой орфографии был не менее (если не более) актуальным и для зарубежной школы, поскольку обучение орфографии (новой или старой?) требовало четкой позиции. Русские за пределами России были во власти «любви к утраченной Отчизне». Они пытались сохранить утраченное прошлое, и это порождало консерватизм и вселяло опасение, что какое-либо отступление от прежнего уклада (в том числе – орфографического) деформирует национальное самосознание детей» [32, 55-56].
Казалось бы, проблема орфографических инноваций – дела давно минувших дней. Т.М.Григорьева указывает, что русское зарубежье постепенно склонялось к новой орфографии. Однако не тут-то было. «Орфографический антибольшевизм выплеснулся вновь в постсоветский период. Ежемесячный журнал «Православная жизнь», издаваемый Свято-Троицким монастырем с 1949 г., в 1987 г. посвящает отдельный выпуск (изданный в дореформенном орфографическом облике) орфографической теме» [32, 60]. Совершенно в духе современных когнитивных исследований отмечается: «Сожалея о том времени, когда Ѣ и Ъ были выразителями самодержавной власти, авторы этих статей ратуют за возвращение утраченной орфографической традиции и, думается, скорее всего потому, что орфографическое упрощение и революционные преобразования в их сознании до сих пор представлены нераздельно, как звенья единой цепи» [32, 60].