Страница 3 из 10
– Ого! «Ёрш»?
– Я не буду смешивать. Мы, ирландцы, пьём пиво с виски, но ты захотела водки….
– Так ты ирландец?
– Я и ирландец тоже. Вопросы крови – самые сложные вопросы в мире, утверждал один персонаж.
– Чур меня! С тобой нужно быть настороже! Ирландцы – любители баб и выпивки!
– Таки в точку! Но, по-моему, это цитата из фильма «Дорз».
– Ты смотрел?
– Много раз! Мне очень близок Моррисон, мне кажется, мы чем-то похожи…. Не внешне, конечно!
Ты улыбнулась:
– Да, внешне ты на него совсем не похож!
– Жалеешь?
– Нет…. Ты мне нравишься такой, какой есть.
– Грубая славянская лесть! А Джим?
– И Джим,– подавшись вперёд, ты положила голову подбородком в ладони, облокотившись локтями о стол, пальцы, сложившись в расслабленные кулачки, коснулись грустной улыбки. – Но фильм ведь не о нём, и не о «Дорз». Фильм о потере веры….
– Вначале так, по-моему, и сказано….
– Может быть, не помню…. Скорее всего, да.
– Согласен. Людям свойственно разочаровываться в том, что было свято. Тогда было разочаровано целое поколение.
– И пусть! Зато до этого оно было счастливо и верило, что сможет изменить весь мир!
– Да. Они отращивали волосы, ездили автостопом, ели ЛСД и отрицали буржуазные ценности родителей. Но это не помешало им через 20 лет возглавлять правительства и корпорации, развязывать войны и пялиться по вечерам в телевизор.
– И снимать отличное кино, писать великие книги и творить замечательную музыку. А ещё рожать детей и учить их добру.
Я поднял руки:
– Сдаюсь! Но, я всерьёз и не спорю с тобой! Я сам думаю так. Люди – разные.
– То-то же! Бойся меня, зануда!
Высокий блондин с усталой улыбкой принёс наш заказ. Я разлил тягучую водку из ледяного, покрытого инеем хрустального графина по миниатюрным рюмкам на тонких прозрачных ножках.
* * *
В одном маленьком городке моей невзрачной отчизны я и мой друг не спеша потягивали дешёвый болгарский бренди за столиком в небольшом кафе, над тёмной атмосферой которого, очевидно, работал мизантроп-минималист. Мой приятель с жаром расписывал мне достоинства нового супер-кара, что в очередной раз выпустили в полу мифической стране с манящим названием.
Я поморщился:
– Не понимаю. Ты с таким восхищением говоришь об этой груде железа, словно ждал её всю жизнь. И даже способен приобрести. А между тем, у нас нет денег, чтобы заказать ещё! Странный блеск в глазах человека, глядящего на фото дорогого автомобиля, или модной шубки из меха экзотического зверька, отдавшего жизнь за высоко поднятый нос какой-нибудь буржуазной твари, всегда казался мне рождённым гремучей смесью зависти и успехов мира рекламы.
– Это не важно.
Я расхохотался.
– Это не важно, – повторил он с улыбкой. – Во-первых, я возьму ещё, не волнуйся! А во-вторых, пойми, дурень, в жизни человека должны быть не только цели, в ней должна быть мечта! И она, желательно, должна быть такой, чтобы её ни в коем случае нельзя было спутать с целью. Мечта должна быть практически не-до-сти-жи-ма. Наличие мечты и отличает человека от киборга, потому что она иррациональна.
– Странные у тебя мечты….
– Какие есть! – он криво усмехнулся, – Кстати, а у тебя есть мечта?
Этот вопрос меня обескуражил. Я тщетно вглядывался в себя, не находя ничего похожего на мечту, если не считать смутного желания достичь Нирваны и стать бодхисаттвой в этом перерождении… Обидно. Вот у товарища, хотя и пошлая, но есть. У меня нет. Значит, я – киборг. Остаток вечера я был рассеян.
Серым днём той запоздавшей весны я стоял у окна и смотрел сквозь грязное стекло на облезшую коробку дома напротив, словно расчерченную выцветшим маркером на аккуратные квадраты выделенных людям сот. Почерневшие сугробы оплывали во дворе, обнажая всё, чем сограждане осчастливили землю за долгую зиму, в набрякшем небе летали растрёпанные мокрые вороны, за углом кто-то угрюмо матерился. И вдруг, я отчётливо понял, что больше всего на свете я хотел бы жить не здесь.
Мне показалось, это она и есть – мечта. Вырваться отсюда. Я не делал для её достижения ничего: не учил языки, не получал гранты, не обивал пороги посольств, не посещал сайтов сводней процветающих государств Европы, Азии и обеих Америк. Я ни разу не выезжал за границу. Тем не менее, со временем, у неё появилось имя – Прага. Почему? Не знаю. Мой друг сказал бы, что это – не важно. И я думаю, он был бы прав.
* * *
Без всякого сожаления мы покинули эту убогую станцию.
– Не знаешь, что означает название «Розтили»?
Ты задумался, коснулся кончика носа длинными пальцами.
– Точно не знаю…. Но парк рядом называется «Горни Розтили» – Верхние Розтили. Географическое непереводимое. Как «Верхние Васюки».
–Ну, и ладно.
Я взяла тебя за руку.
Выходя из метро, всегда удивляешься дневному свету. Он кажется каким-то беззащитным и неловким после равнодушного электричества, тем более поздней осенью, когда мир так раним в своей убогой наготе.
Ты шёл рядом и совершенно не старался произвести на меня впечатление, даже не пытаясь начинать так опротивевшие мне брачные танцы павлинов, обожаемые мужчинами в обществе женщины. Ты был задумчив и немного рассеян. С тобой было легко. Впервые за долгое время я позволила себе расслабиться.
Мы прошли пешеходным тоннелем под оживлённой автомобильной трассой, ведущей из Праги на восток, взяли чуть левее и вскоре пришли в небольшой ресторанчик под странным названием «Сфера».
– Вот оно, место, свободное от туристов! Пока, – ты распахнул дверь.
Мы сели за столик у окна.
– Ты пробовала утопенцы?
– Я о них даже не слышала, но догадываюсь, что это какие-нибудь местные галушки.
Ты рассмеялся:
– Оригинальное, хотя и в корне неверное предположение. Но скоро истина восторжествует.
Пока ты заказывал пиво, я осмотрелась. Народу в довольно просторном заведении было не много. Старик с седыми висячими усами за столиком в углу, упитанная парочка средних лет, оживлённо спорящая о чём-то и несколько молодых людей за большим столом. Все говорили по-чешски.
– Неужели ни одного туриста?
– Теперь один есть. Это ты.
– А ты?
– Я же тебе говорил, что я – не турист.
– Почему?
– Долгая история.
– Я не спешу.
Ты вздохнул и рассказал мне о Праге.
– Вначале она маячила где-то на задворках сознания. А потом стала набирать силу. Я всё сильнее осознавал, как мало держит меня в родном городе, и как, в сущности, я от него уже далёк, – ты ненадолго задумался, глядя в окно на аккуратно подстриженные кусты.
– Там у меня был один знакомый, причём шапочный. Он работал паталагоанатомом в городском морге и был твёрдо уверен, что все люди, которые живут сейчас рядом, рано или поздно будут лежать у него на столе. Как-то он сказал мне: «Вот, смотри, ещё три дня назад Армен веселился в компании молоденьких потаскушек и грязно интриговал против ближайшего конкурента, а сегодня я держал в руках его увеличенную печень». При этом он странно, и, как мне показалось, оценивающе, оглядывал меня. Это и стало последней каплей. Я ни за что не хотел оказаться в больших, покрытых чёрным волосом руках этого неприятного человека. При этом больше всего пугала неотвратимость: останься я там – и всё, что будет дальше, ясно, как божий день. Известно, какая жизнь меня ждёт, со смертью не всё так очевидно, но это как-то не радует, и в конце этот, с мёртвыми глазами. Оставалось одно – бежать без оглядки от этих глаз, от поджидающих латексных рук, из этого жуткого вязкого болота. Немедленно.
– А семья?
– К тому времени я стал совершенно свободен.
Я перегнулась через стол и провела рукой по твоим волосам. Ты чуть вздрогнул, взглянул на меня вопросительно. Я улыбнулась в ответ, взяла запотевший бокал с изящной талией, делая большой глоток, не отвела глаз.