Для метро

– Ты уехал навсегда?

– Да.

– И давно ты здесь?

– С месяц.

– Понятно…, – мне показалось, что ты не хочешь больше об этом.

– Ну, и где утопенцы?

Ты оживился.

– Утопенцы нужно заказывать не сразу. Это не вобла. Сначала нужно выпить пару кружек, и лишь когда придёт желание подкрепиться, стоит позвать пана верхнего.

– Уже пришло. Часа два назад.

– Тогда пора.

Утопенцами оказались бледные, острые, пропитанные уксусом колбаски с маринованным луком. Их принесли в огромной стеклянной банке, литров пять – не меньше, чтобы уже при нас выудить на тарелки.

– Вкус неожиданный…. Они это едят?

– Они этим закусывают! Не понравилось? Я закажу что-нибудь другое…

– Нет, всё хорошо. Как закуска – очень хорошо. Никогда не ела маринованной колбасы. Твои чехи – большие шалуны!

– Это ещё что! Мне говорили, что церемония поглощения утопенцев такова: правильный официант приносит банку на стол, непременно облизывает свои пальцы, запускает ручищу в банку, выуживает колбаски, а затем даёт облизать пальцы вам!

– Какое счастье, что нам попался неправильный официант!

–Да, для полноты картины знай, что утопенцы – утопленники по-чешски.

– Кошмар какой!

– Это потому, что они имеют слегка синюшный вид…

– Аппетитно….

Тут из угла, где сидел седой усач донеслось:

– Перестройка!

В зале наступила полная тишина. Я напрягся. Отношение к моим бывшим соотечественникам со стороны чехов было, скажем мягко, неоднозначным. Сам я всегда старался говорить на их родном языке, но он весьма не прост, и меня выдавало чудовищное произношение. Молодые официанты снисходительно улыбались, пожилые – сразу переходили на русский.

Старик поднял кружку и добродушно крикнул:

– Растропович! Путин – курва!

Ты поднял кружку в ответ, улыбнулся мне:

– Нас вычислили! Агентурная сеть раскрыта….

– Пойд ке мне! – донеслось из угла. Чех приветливо махал рукой. Лоснящийся красный нос с головой выдавал пристрастия своего обладателя, – Витейте!

Ты взглянул на меня.

– Пойдём, – я поднялась, подхватив кружку и тарелку с «утопленниками», – Но ты по-чешски говоришь уже, беженец?

– Розумим, млувим. Малеи….

– Ну, и хорошо, – мы двинулись за стол к старику.

Дома я вряд ли стала бы заводить знакомства с завсегдатаями пивных, но здесь – и пивные и их посетители выглядят чуть иначе. Да и что такое какой-нибудь Карлов Мост без людей? Призрак. Так что будем погружаться в загадочные пучины народных масс.

Когда мы проходили мимо спорящих толстяков, они улыбнулись, подняли кружки, а женщина сказала, тщательно выговаривая буквы:

– Не боитеся, он – хороши! Мы все – хороши!

– Ян Гус! – почему-то ответила я, и все рассмеялись.

Вскоре мы сидели за большим столом вместе со всеми, кто был в это время в кабачке. Кружки то и дело взмывали вверх, официант едва успевал их приносить и уносить. Как только у кого-то заканчивалось пиво, тут же на месте пустой кружки появлялась полная.

– Здесь так принято – пока не остановишь, тебе всё время будут приносить ещё!

– Тогда мне стоит притормозить…. А не то осмотр метрополитена может быть омрачён.

Я плохо понимала, о чём мне говорили на языке, в котором изредка угадываются знакомые слова, но сами чехи, особенно кто постарше, в школе учили русский. Не очень, впрочем, хорошо, да и давно. Твои познания в чешском тоже оказались значительно скромнее, чем я полагала, но постепенно взаимопонимание усиливалось. Большая политика примирения наций решалась под тёмное легко, на зависть скучным головам из новостей. Они простили нам танки на площадях, мы им – партизанскую ненависть к оккупантам. Они кричали:

– Достоевски!

Я кричала:

– Кундера!

– Ходна холка! – смеялись они и опять поднимали кружки.

– Кстати, а что это значит?

– Это значит «хорошая девушка»!

– А как по-чешски «молодцы»?

– «Выборне».

– Выборне! – закричала я и чокнулась со всеми.

Нас совершенно не хотели отпускать, а когда я всё-таки настояла, не дали за себя заплатить, кроме того, взяли с нас слово, что мы непременно придём сюда вновь. «Ахой» – кричали нам вслед, а усатый старик с пунцовым носом, похожий на постаревшего Швейка, всё слал и слал мне воздушные поцелуи, игриво подмигивая.

– Просто сказка какая-то! – сказала я, когда мы вышли на улицу.

– Да! Но не всё так просто…. Такой приём – скорее исключение. Со мной впервые такое.

– А обычно?

– Обычно – гораздо сдержаннее! Может, это ты так влияешь? Ну, хватит загадок, поехали Райску Заграду смотреть, пока не совсем стемнело. Кстати, знай на всякий случай, что переводится это название как «Сад Эдема».

– Неплохо…. Надеюсь, это совсем не похоже на те сады, что я видела здесь под землёй раньше.

– Вообще-то, это наземная станция!

– Поехали уже, болтун!

* * *

Ты взяла свою рюмку за тонкую ножку, шепнула «прозит», и опрокинула её в рот, как заправский пьяница. Правда, тут же скривилась, обеими руками схватила бокал с пивом, жадно запивая водку большими глотками. Я рассмеялся.

– На здрави!

– Крепко…. Как вы это пьёте в таких количествах?

– Достигается упорными тренировками.

Улыбнувшись, ты принялась за еду.

Твоё умение жить именно в ту минуту, в которой находишься, всецело погружаться в дело, каким занимаешься, всегда вызывало во мне жгучую зависть. Ты поглощала запечённое в чёрном пиве сочное пряное мясо, точно впервые, и так, словно всего остального мира не существовало. Я усмехнулся. Наслаждение кончится – и ты забудешь о нём. Чтобы целиком отдаться следующему.

– Ты сильный. Ты знаешь, что тебе нужно. А ты боишься чего-нибудь? – оказывается, ты уже некоторое время наблюдала за мной. Я смутился, как будто мои мысли были для тебя очевидны, и отложил вилку.

– Я очень боюсь потерять тебя.

– Это приятно. А кроме этого?

Так чего я боюсь по-настоящему, так, как в детстве – высунуть руку из-под одеяла или ночью пройти насквозь старый, поскрипывающий и живой деревянный дом в глухой тайге? Умом, как и тогда – ничего. Но я слишком хорошо знаю, что это ещё не всё.

– Бывает очень страшно. Не знаю, как тебе рассказать, да и поймёшь ли? Это, видимо, что-то с психикой, болезнь какая-то, – я почувствовал, что краснею. – Может быть, от этого лечат, я не пробовал. Иногда я боюсь не чего-то конкретного, а боюсь вообще. Забавное такое переживание. Я боюсь выйти на улицу, говорить с людьми даже по телефону, я боюсь своего прошлого, потому что память обязательно подкидывает мне что-нибудь отвратительное. О будущем и говорить нечего. И я ничего не могу с этим поделать, потому что это не страх живёт во мне, а я растворяюсь в каком-то животном парализующем ужасе. И бороться с ним невозможно, можно только затаиться и переждать. Ну, напиться ещё…Эффективно, но потом – ещё хуже.

Я робко улыбнулся, взглянув на тебя:

– Но это очень редко бывает, ты не бойся. Я тихий.

– Напугал! Я знавала буйных…. А ты не пробовал делать так: не прятаться, а делать то, что боишься?

– Так в том-то и дело, что объекта нет! Это чистое переживание, бэд трип без кислоты и причины. Его нельзя победить. Только переждать. Это, наверное, даже понять нельзя.

Вот именно. Зачем я всё это тебе говорю? Может, это своего рода месть? Тогда какая-то детская, нелепая, как сломать любимую игрушку, чтобы сделать больно маме. Глупо. Боль, которую нам приходиться теперь делить – оборотная сторона нашего с тобой существования. Иначе и быть не могло.

Ты вздохнула, опустила глаза, принялась задумчиво ковырять вилкой в тарелке. Откинулась на широкую спинку дубового стула, тряхнула головой, отбрасывая волосы, и подняла на меня взгляд, внимательный и совершенно ясный.

– Всё равно ты сильный. Ты спас меня. И ты живёшь с тем, с чем жить, наверное, очень тяжело. А ты справляешься. И ты мне это рассказал. Слабый бы побоялся так шокировать девушку, – ты улыбнулась, потягиваясь, как сытая кошка у очага. Свитер задрался, обнажив волнующую полоску шёлковой кожи с впадинкой пупка. Удивительно, как чувственны бывают самые невинные вещи. В средневековье вид женской лодыжки вызывал эротический шок. Для меня ничего не изменилось.