Огненный лис

Глава 2

Сердобольный старшина, принимавший его накануне, обещание сдержал после завтрака в камеру Рогову передали совершенно новую, не ношеную робу.

Она была не совсем по размеру, великовата — но это казалось сущим пустяком по сравнению со всем тем, что свалилось на Виктора со дня гибели отца, и с тем, что ему ещё предстояло пережить.

Валерия Николаевича вызвали в тот же день, с вещами — и больше он в камеру уже не вернулся. Других «подселенцев» тоже никто не приводил. Очевидно, таким образом здешние милиционеры проявляли сочувствие, оттягивая сколько возможно встречу бывшего лейтенанта с остальными осужденными.

Болотов успел образно, в красках описать ему собственный опыт пребывания в заключении, увиденные за полгода сцены жестокости и насилия, которые разыгрывались порою из-за одного-единственного неудачно произнесенного слова.

Это было ужасно, но одиночество угнетало Виктора ещё больше.

Сутки тянулись за сутками, одинаковые и неразличимые в полуподвале, куда не далетал теперь даже отзвук оставшейся где-то там, далеко в прошлом свободной и обыкновенной жизни.

Там, в том мире остались вещи, привычные в обиходе и разбросанные по холостяцкой привычке на снятой молодым офицером квартире. Не выключен из сети магнитофон. На кухонном столе прокисает… нет, уже, наверное, прокисло и покрылось плесенью молоко в трехлитровой банке.

А как же Кобзон? Маленькая дворняжка приблудилась к Виктору совсем недавно. Добрая такая, ласковая… За каждый кусочек хлеба становится на задние лапки — ещё просит.

Мать… Мать в Ленинграде, и даже не знает о том, что он арестован. Что его больше нет для людей. Нет для нее. Нет — и не будет ещё долгие, долгие годы. Дождется ли мама?

Нет, Рогов не сетовал на судьбу. И жалости о том, что сделано, не было. Даже если бы сволочь Буравчик обьяснил подзащитному его права, никаких прошений о помиловании и кассаций Виктор все равно писать бы не стал.

И дело тут вовсе не в гордости…

Виктор скорбел об отце. Скорбел о себе, об утраченной свободе — и теперь, оставшись в одиночестве мог позволить себе ни перед кем не притворяться. Лежа на дощатых нарах, он по-детски закрывал лицо руками и горько плакал.

Один… Если, конечно, не считать милиционера, который каждый час шаркает туда-сюда за дверью, проверяя через глазок, не повесился ли сдуру этот пускающий слюни лейтенантик.

А впереди ещё пять лет! Пять непостижимо долгих, мучительных лет. В какой-то момент Виктор потерял счет времени, потом начал беседовать сам с собой. Казалось, ещё немного — и навалится окончательное безумие…

— На этап!

Команда прозвучала неожиданно, ранним утром.

Заухали о бетонный пол несколько десятков по-разному обутых человеческих ног, загремели засовы…

— Выходить! «Майданы» на пол, лицом к стене. Руки за спину!

Рогов, заняв указанное в шеренге место, искоса огляделся по сторонам. И какого же было его удивление и облегчение, когда вместо нарисованных воображением монстров увидел он вокруг себя обыкновенных, исхудавших, несчастных мужчин с тревожными глазами.

Молодежь, люди в возрасте, старики…

Следующая команда прозвучала после скорого, поверхностного обыска:

— По одному на выход. Шагом марш!

Люди мгновенно подхватили свои пожитки и друг за другом бросились по коридору в указанном направлении.

Возле металлических дверей группу принял незнакомый Рогову милицейский сержант с дубинкой:

— Вправо! Быстрее… Быстрее!

Команды следовали торопливой чередой:

— На выходе стоять! По одному… Первый пошел!

Перед Виктором возник грязный, глухой двор КПЗ.

Напротив ворот, уткнувшись одна в другую, замерли две спецмашины. Зарешеченные дверцы распахнуты, на поводках у конвоиров надсаживаются лаем собаки.

Настала очередь Рогова.

— Мне теперь идти?

Он ожидал услышать что-то вроде пресловутых фраз «шаг влево, шаг вправо — побег, стреляем без предупреждения…» Однако, его просто грубо пихнули в спину:

— Пошел! Чего меньжуешься? В левую машину… бегом!

Виктор подчинился, но ноги слушались плохо.

Куда подевались былые здоровье и сила? В военном училище курсант Рогов считался неплохим спортсменом, да и потом, на офицерской должности…

Первая же неделя в камере поставила его на грань нервного истощения и физической немощи.

Виктор попытался с ходу запрыгнуть на ступеньку, но тело не послушалось. Оступившись, он с выпученными глазами распластался на земле, перегородив собой проход.

Сразу подняться не получилось — мешали буханка хлеба и банка рыбных консервов в руках, выданные вместо сухого пайка на дорогу.

— Ну что же ты, земляк? Кувыркаешься… — Раздался дружный хохот сверху. Потом кто-то добавил:

— Прямо, циркач! Давай, шевели поршнями. А то схлопочешь от этих… прикладом промеж лопаток.

Виктор снова попробовал встать, но чья-то сильная рука уже подхватила его за шиворот и втянула внутрь фургона:

— Давай, циркач!

Окон не было, свет проникал только через открытую дверь, поэтому в спецмашине царил холодный полумрак.

Втиснувшись на свободное место, Рогов попытался разглядеть попутчиков. Но удалось ему это лишь после того, как зэки дружно закурили — и огоньки спичек и сигарет начали выхватывать из темноты одно за другим суровые, угловатые лица.

Шум и суета на улице довольно скоро прекратились.

Лязгнула внутренняя решетка, за ней дверь фургона…

— Все. Тронулись. — Расположившийся напротив Виктора зэк загасил окурок о подошву и обратился к находящемуся тут же, внутри, но по другую сторону решетки конвоиру:

— Слышь, деревяшка? Открой вентиляцию.

— Нэт, — ответил солдат, уроженец солнечной Средней Азии.

— Ну, дышать же невмочь!

— Нэт. Тэбе гаворю…

— Открой! — Рявкнули из темноты. — А не то автозак раскачаем.

— Нэт, — вновь отказал конвоир и добавил ещё что-то на родном своем языке.

— Чего он там?

— А пес его знает, — откликнулся зэк, пообещавший раскачать машину. Разве разберешь? Не калды-балды, говорит… бешбармак.

Снова грянул дружный хохот. Кто-то, поддавшись общему настроению, крикнул:

— А ну, давай, братва! Навались!

Зэки равномерно распределились вдоль бортов машины и начали попеременно приседать, словно качаясь на детских качелях. Потребовалось совсем немного времени, чтобы спецавтомобиль стал похож на попавший в бурю крейсер.

— Перекрити, слишь! — Завопил конвоир. Выпустив из рук автомат, сын Востока судорожно вцепился в решетку. — Перекрити!

Поведение солдата вызвало новый всплеск агрессивности и восторга, несмотря на то, что автозак шел на приличной скорости и в любую секунду мог перевернуться.

— Н-на! — Кто-то из заключенных изо всей силы саданул конвоиру каблуком по пальцам.

Тот взвыл от боли и потянулся за оружием:

— Перекрити! Стырылять мене станет!

— Валяй, козел вонючий! — Крикнул один из зэков, припав лицом к решетке. — Лупи! Век воли не видать… У меня восьмая ходка, вся жопа в шрамах.

Новая волна истерического хохота чуть не развалила фургон на части. Люди, загнанные в душное, тесное чрево обезумели — самовозбуждаясь, они строили конвоиру нечеловеческие гримасы, топали изо всех сил, подвывали, улюлюкали…

И Рогов, поначалу ужаснувшийся происходящему, вскоре вместе со всеми рычал, корчил рожи и бесновался.

В конце концов, под лавку полетела буханка хлеба и консервы. Виктор уперся в обитый железом пол и изо всей силы ударил локтями в борт фургона:

— Навались, ребята! Ломай её, паскуду — на волю пора.

Гомон разом стих.

Люди, словно окаменев, замерли на своих местах. Насторожился и конвоир, направив ствол автомата прямо в грудь Виктору.

— Это ты брось, земляк, — приглушенно сказал кто-то из темноты. — Так недолго и полосу схлопотать. Или — пулю от этой чурки…

— А что за полоса-то? — Смутился притихший вместе со всеми Рогов.

— Схлопочешь — узнаешь…