Страница 5 из 24
– Дорничева видишь? Бэка ему тащи, – и взглядом указал на убитого второго номера, в руке у того коробка с пулеметными лентами. – Позицию поменяйте. Я прикрою.
Иван схватил короб, чуть не с силой вырвал из окостенелых рук второго номера. Побежал через площадь. Зацокало по асфальту. Рухнул Иван под гусеницы на Дорничева ноги. Дышит, дышит. Ефрейтор от неожиданности чуть не кинулся на Ивана. Узнал, шмыгнул носом.
– Ленты? – ткнул грязным кулаком по коробке. – Курево есть?
Перезарядили пулемет. Иван видит фигурки в конце улицы у перекрестка. Дорничев та-да-дакнул разов пять в их сторону – сдуло фигурки. Но там, видно, засекли пулеметчика. Из гранатомета дали залп: первый – мимо, второй – прямехонько по машине. У Ивана звон в голове. Он ефрейтора по спине лапанул, подхватил. И тащит. У ефрейтора кровь из ушей струйками. Только они поднялись, дернулись бежать, тут Дорничев как охнет, и сразу ноги у него подкосились.
Иван его за ворот тащит, не останавливается. Ефрейтор стонет:
– Убило меня, не больно, ног не чувствую.
– Пулемет брось, брось, брось! – Иван ему.
Дорничев сознание теряет, но в пулемет вцепился так, что ладонь прикипела к горячему стволу, а он уж боли не чувствует, только мясом горелым пахнет.
– Ты что! Я ж расписывался за него. А сдавать, когда на дембель, сдавать…
Бредит ефрейтор. Иван дотащил его, упал рядом. Щупает себя по бокам – не ранен он, не ранен! Везет ему как черту, как ста чертям!!
Бушлаты, бушлаты вокруг. Свои. Лица. Рты черные, глаза из-под касок.
Очухался Иван. Прихватил пулемет: ленту вправил, затвор рывком на себя. Стрелял Иван прицельно – не торопился. Видит человечков – маленькие такие, будто игрушечные. Прикинул: метров сто пятьдесят. Подправил прицел. И короткими очередями, как учили, застрочил по врагам. Старался Иван, язык даже прикусил, а когда увидел, что упали двое и не поднялись больше, закричал, стал кулаком грозить. Страшно Иван кричал, матерно, как на войне всегда кричат. И откуда знал-то? Выходит, что солдат он, солдатом стал, само собой так получилось.
Часа через два жестокого боя к окруженным и истекающим кровью десантникам прорвалась родная пехотная «мабута». Стали грузить раненых. Подкатили два бэтера. Наводчики ливанули крупным калибром во все стороны. Утих бой на время. В бою Иван то терял слух, то снова слышал рваные крики, команды:
– Мать еп, возьми этого.
Данилин, Данилин. На месте командир.
Вдвоем они подхватили раненого. Вдруг толкнуло Ивана: почувствовал он, что по лицу потекло у него. Но к удивлению своему, не падал Иван, не подкашивались ноги. Он снова потянулся к истерзанному осколками бушлату. Тут и заревел Данилин матюгом:
– Все, все, брось! Да не держи, брось, говорю. Убит.
Пуля попала раненому в голову – размозжило лицо. Кровью и забрызгало. Данилин пригнулся, Ивану показывает, чтобы назад отползал.
– Теперь подождешь, торопиться тебе некуда, некуда, – бормочет Данилин.
Остаток дня эвакуировали раненых, на следующий воевалось уже как обычно. Вспомнить Буча остальные дни по отдельности не мог, как ни пытался – все одинаково было. Одинаково, как на войне.
Когда ж все было-то? Хоть убей, Ивану не вспомнить. В общем помнит, а чтобы разложить по дням – ну, хоть убей. «На войне как на войне», – подумал Иван и стал глаза тереть что есть силы, чтобы не заснуть ему.
К вечеру сильно похолодало. В здании, где теперь прятался Иван, было ничуть не теплее, чем за стенами и оконными провалами.
Снег больше не шел.
Ветер гудел, подлый ветер, все остальные звуки глушил. Днем сильно стреляли. К вечеру, будто отдыхать народ разошелся. Тишина, только ву-у, ву-у-у-о-о-ы-ы!
Иван ворот поднял, фляжку нащупал в кармане.
Эх, погорячились они с Данилиным. Надо было хоть день выспаться. Все время, что они стояли под Аргуном на позициях, урывками спали. Оттого голова тяжелая, глаза – будто песка в них насыпали.
Дрожит Иван от холода: зубами стучит – так стучит, что слышно всему городу, да что там городу, всему миру! Сунул меж зубов платок, стиснул зубы. Фляжку нащупал – холодная фляжка, ледяная. Стал он проваливаться в черноту – будто затягивало его глубоко, засасывало тягучей дремой.
Лопухи, лопухи кругом.
Странно – зима, а зелено вокруг. Иван сообразил – сон это. Опять, опять!.. Надо бы очнуться. Но он знает, что это всего на минутку. Чего случится, если он посмотрит сон всего минутку и снова станет ждать – ничего ж?
Холодный сон…
Сидит Иван в лопухах и курит. Лет ему десять. Смешно. Пацаны все курили – пробовали уж, а он боялся отца. Узнает – запорет насмерть. Крут отец у него. И будто бы уехали родители из дома. Остался Иван один. Папиросы отец не прятал. Иван знал где – они или в серванте на кухне, или под скатеркой в столе. Достал себе папироску. Закурил. Огонек тлеет, дымок идет, а не пахнет. Думает Иван: правильно, что не пахнет, а то учует отец. Беда будет тогда. Вдруг тень над лопухами. Иван голову вжал в плечи, папироску прячет. Отец черной тучей склонился над стриженой Ванькиной головой. Лицо злое, рот открывает, говорит что-то, только слов не слышно, в руках у отца солдатский ремень с медной звездой. Отец ремнем трясет, щелкает как бичом. Иван ни жив ни мертв. И звук от ремня донн, донн…
Донн!
Проснулся Иван.
Пошевелиться не может: так замерз, что ног, рук не чувствует. Тишина вроде. Но вдруг слышит голоса – где-то внизу переговариваются. «Надо было поспать перед выходом хоть часа три, надо было… Пришел стрелок долбаный. С „эсведехи“ бьет, как я и думал». И вдруг нашло на Ивана такое верное, неудержимое, когда знаешь, что все получиться, что твой верх сегодня будет, что тебе нынче повезет, а не врагу твоему.
– Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Да плевать! Как ста чертям везет, как тысячам!! Не бзди, Петюня, щас я его укатаю за тебя, за пацанов.
И укатал.
Левее от того места, где хоронился Иван, была дыра в полу – здоровенная дыра – снарядом разворотило перекрытие на третьем этаже. Оттуда из провала и доносились голоса.
Ах ты, ветер ветерок, вовремя задул, в самый раз. Гудишь себе и гуди. Как в трубе – ау-у-у-у, ау-у-у-у! Там внизу не ждут, не чуют.
Иван вытянул фляжку и влил в рот остатки спирта. Отпустило. Побежала кровь по венам. Сжал Иван кулаки, а когда разжал, сразу и решил действовать. Времени на раздумья не было у него. Иван пощупал себя по груди: молодец он – все железное снял заранее, рядом положил. С насиженной фанерки завалился он на бок, автомат держит на весу. И пополз. Ползет – по миллиметрику вперед продвигается. Сумерки только начинали сгущаться: бледнеет вечер, но здесь, внутри пустого, холодного дома, темень. Заглянул Иван вниз: стрелок у окна, второй в охранении сзади в трех шагах. Подумал, что на этажах могут и другие быть. Не было времени на раздумья.
Иван прицелился. Когда стрелок прильнул к окну, плавно, как на стрельбище, нажал на курок.
– Тух-х, – грохнул выстрел, и вслед один за другим: – Тух-х, тух-тух-тух!
Только в кино так бывает: смотришь в глаза своему врагу, выцеживаешь из себя слова, страшные слова проклятий, а потом холодный ствол направляешь прямо в лоб и стреляешь. Дрожит враг, страшно ему умирать. Вот она расплата, – вот она случилась желанная месть. Не было у Ивана времени на кино… Первая пуля досталась тому, кто копошился сзади, тот как куль сразу и повалился. Стрелок успел только головой дернуть, вторым выстрелом разнесло ему позвоночник – попало между лопаток. Он захрипел и сполз на пол. Иван сверху делово по очереди всадил в каждого еще по три пули, тогда только уронил автомат и ткнулся лицом себе в рукав.
Трясло его, колотило.
Он перевернулся на спину, достал из кармана флягу, стал трясти капли себе на губы, защипало расцарапанный нос.
Целая вечность прошла. Иван теперь знал, что такое вечность.
Он сидел на краю пролома и жадно курил. Тело согрелось, прояснилось в голове, даже жарко стало. Нужно было уходить, но Иван медлил.