Страница 4 из 24
За селом, в поле – там, откуда просматривались заретушированные туманом сельские околицы, колонна встала. От комбата пошли команды: разобраться, доложить о потерях. Солдаты сыпанули из грузовиков, выстраивались у обочин. Еще серьезны все: дышат тяжело, броники оправляют. Кто-то магазин перестегнул, защелкало вокруг. Пока сержанты считали, а взводные докладывали, солдаты как по команде зажурчали под колеса «шишиг».
Закурили казенные «Примы».
Солдатик – круглолицый, розовощекий – сдвинул на затылок каску и говорит радостно:
– Ё-мое, че, думаю, смотрите, чудеса какие: война ведь, ё-мое, а птички-то как поют.
Иван слушал и ухмылялся про себя.
Взводный Данилин не смеется, серьезно так и говорит:
– Дурак ты, Прянишкин. Это не птички пели, а пули свистели у тебя над головой.
Каска у чудного солдатика съехала на затылок, – лоб у него белый, широкий. Иван подумал, что хорошо по такому «леща» отвесить. И тут как давай все хохотать. Данилин тоже улыбнулся. Прянишкин сразу обмяк, захлопал глазами.
Ивану вдруг совсем не смешно стало – страшно ему стало: «А вдруг бы меня зацепило? А вдруг бы убило? А как это – больно, наверно?.. Что дальше-то будет?»
Пошла расслабуха: по второй закурили, по третьей.
С полчаса колонна стояла на окраине села.
Стадо буренок выползло из тумана. Пастушонок с ними, мальчишка лет десяти, любопытный. Встал, ноги растопырил и смотрит на военных, а сам прутиком целится в них, скалится белозубо. Ближе всех к пастушонку, скатившись с дороги, стояла бээмдэшка; на гусеницы глины ей намотало, как фарша на мясорубку. Сержант к башне прислонился, глядит во все стороны, заметил пацана, крикнул ему:
– Ей, пацан, иди сюда. Жрать хочешь?
Мальчишка перестал махать прутиком и настороженно посмотрел на чужого солдата.
– Чего молчишь, бестолочь? Ты с этого села? – Сержант спрыгнул на землю и шагнул к пареньку. – Не боишься, што ль? Не боись. Мы не страшные. Коров твоих не тронем. Но лучше гони их от дороги, да и сам не сиди здесь. Видишь, техники сколько. Чего молчишь, говорю? Тебя как звать?
Мальчишка наклонил голову, исподлобья чертит сержанта сорочьим взглядом. Потом попятился назад – все быстрее, быстрее. И вдруг побежал. Отбежав метров на десять, он громко закричал на ломаном русском:
– Ухады! Здохнэшь! – и вовсю припустился прочь от дороги, нырнул в гущу коровьих тел и пропал из виду.
Сержант даже попятился от удивления, машинально дернул автомат с плеча.
И в этот момент плесканулась с окраины села длинная автоматная очередь.
Когда не ждешь, и шарик лопнет – в штаны наложишь. Народ носом в снег, кто в грязь повалился – кому как повезло. Залегли. С той стороны больше не стреляли. Снайперы взяли на прицелы калитки, заборы. Только все без толку – тихо на той стороне. Напуганные выстрелами коровы сбились в кучу, добрыми влажными глазами косились на людей, мычали, будто просили не пугать их, не мучить без надобности.
Комбат уж на нервах: «Грузиться!» кричит. Кричат лейтенанты: «По машинам, маму вашу!» Поднимаются солдаты, метут с бушлатов крошевой землистый снег, а снег тает прямо на руках – стынут солдатские руки.
Только сержант не поднялся.
В суете поначалу не обратили внимания.
Когда стрельнуло, сержант боком неловко пошел, дошел до бээмдэшки, грудью в борт уперся и сполз вниз под гусеницы. Сержанта перевернули на спину; он потерял сознание и начал умирать. Кровь алыми шариками пузырилась на его губах, шарики лопались. Тело ритмично вздрагивало в смертных конвульсиях.
Тот смешной солдатик, розовощекий Прянишкин, вдруг зарычал – вскинув автомат, застрочил без остановки. Заходил автомат в его руках и стал харкать огнем прямо в лупоглазых толстых буренок – в самую гущу коровьего стада. Махнули буренки врассыпную, взревели раненые животные; одна легла сразу – припала на передние ноги, захрипела. Опустошив магазин, Прянишкин прижал к «бронику» горячий автомат, опустился на истоптанную коровьими копытами жухлую траву и заплакал.
Умирала буренка тяжело: удивленно водила черным глазом, мычала утробно, сучила копытами; кровь, перемешиваясь с пахучим спекшимся навозом, разжижала его. И талая земля под теплым еще коровьим телом становилась красной.
К Прянишкину подбежал взводный Данилин, выхватил у него автомат и стукнул солдата кулаком по каске.
По-настоящему войну ощутили, когда батальон заходил в Грозный.
Грузовики катились по городским улицам, разбрасывая по асфальту прилипшую к колесам глину. Мимо на бешеной скорости пронеслась грязнущая бээмдэшка с батальонной разведкой. Иван подумал: «Не нам первыми быть… Говорят, город артиллерией обработали. Во дают! Это что ж за дела такие?»
С этого момента все события того дня записались в памяти как на черно-белую кинопленку – без красок и почти без звука.
Пока Иван размышлял что да почему, на пути стали вырастать городские кварталы. С балкона первого этажа за ними, движущимися теперь в колонне по городской улице, наблюдали мужчина и женщина. Мужчина нагнулся и что-то стал говорить женщине. Та игриво захохотала, дружелюбно помахала военным. И спокойно стало у Ивана на душе. Страхи пропали. Город обычный, как все другие города. Ну, постоят военные, пошумят местные. Что ж делать? Демократия! Потолкается народ и разойдется.
Их обстреляли, когда первые машины выруливали с улицы на широкую площадь.
Иван, когда вспоминал этот бой, не мог назвать улиц и площадей, но всегда удивлялся, как их всех в тот момент сразу не поубивало.
Подбили головной танк: сорвало гусеницу, вспыхнуло в силовом отсеке. Танк пошел юзом, закрутился на месте – взревел как бешеный. Медленно завращалась башня. Чуть перепонки не лопнули, – схватился Иван за голову, – бахнул выстрел. Вырвалось пламя из танковой пушки. Огрызался, плевался танк огнем. Взрывалось в домах: летели по улице камни, стекла с бетоном и домашней утварью, заполыхало в окнах и на балконах. Иван успел подумать, что поздно теперь назад, теперь хана им всем, но от кого наступит «хана», он не знал, потому что врага не видел.
Не урчало теперь в воздухе, но грохотало все вокруг неистово.
По танку дали залп гранатометчики. Присел Иван, повалился под колеса от страшного грохота, а когда поднял голову, увидел башню танка, как в замедленной съемке летящую по воздуху.
Десантники прыгали с бортов, рвали на себя холодные затворы автоматов, искали глазами противника. Вся площадь грохотала и взрывалась. Иван стрелял. Кончились патроны. Но ему казалось, что стрелял он мимо, и в какой-то момент стало ужасно обидно, что мимо. Дернул на себя затвор – заклинило автомат – ствол задымился. Вокруг стали падать солдаты. Он подбежал к одному, тронул, к другому. Не видел лиц, но понимал, что убиты они. Рвало боекомплект в той самой грязнущей бээмдэшке. Двое еще живых обгоревших до неузнаваемости разведчиков корчились под гусеницами: как рыбы засыпающие, разевали красные рты без губ, скребли скрюченными черными пальцами.
Рядом взорвалось.
Посыпалась земля, камни, осколки. Горячим обожгло щеку. Повалился Иван, рукой за лицо. Отнял, смотрит – кровь на ладони. Зацепило? Царапина! Шквал огня снова придавил его к земле: он рухнул в грязь, больно стукнулся подбородком о холодное цевье чужого автомата. Автомат был Прянишкина, того самого чудного из третьего взвода. Прянишкин лежал рядом, свернувшись улиткой, прижав руки к животу, смотрел стеклянными глазами на Ивана.
«Готов, готов. Может, ранен? Надо посмотреть. Нет, готов. В живот, в живот прямо попало».
Разворотило Прянишкину внутренности; он кишки руками пытался обратно запихать, в разорванный живот, так и умер. Пополз Иван, прихватив автомат с двумя магазинами, остальные покорежило и смешало с кровью и чем-то черным густым из живота Прянишкина.
За сожженной бээмдэшкой пристроился пулеметчик, ефрейтор Мишка Дорничев из Подмосковья. Второго номера убило у Мишки. Ефрейтор отстегнул короб от пулемета, отбросил в сторону. Вокруг пустые ленты змеями вьются. Взводный Данилин орет Ивану в ухо: